Кочетков Михаил_ Два алкоголика на даче

домой
		СОДЕРЖАНИЕ
Смешная  жизнь
«К рассвету серый, как шинель…»
«В мягкий омут московских дворов…» (В.Бережкову)
Двойной автопортрет
Баллада Собачьей слободы
Осень
Двадцатый век на кухне у Петрова
«Всё началось как будто бы прилично…»
«Утопая в тяжёлых валенках…»
«Ночь и тишина, как на погосте…»
Ноябрь
Сон (фантазия)
Шарманщик
«Это ветры о стены трутся…» (Л.Армстронгу)
«На столе остыл пирог…»
Романс самоубийцы
Портрет главного героя
Попугай
«Она ворвалась, как камень…»
Зима
Вдова стрелочника
«В петроградских домах ветер снов…» (В.Певзнеру)
«Ну, давай бениться…»
«Невольно чувствуешь вину…»
Полковник (А.Смогулу)
«Запомни всё:  безумную сирень…»
Весна
Последняя мистерия
Два алкоголика на даче
«Давай мы жён с детьми отправим в Сочи…»
«От безденежья и от непрухи…»
«Я куплю билет и поеду в Питер…»
Романс «Утро»
Скука в деревне
Вымыслы
Отъездная цыганочка (совм. с Ю.Гончаровым)
Баллада трезвости
Печальный романс
«Пили водку. Жевали пряники…»
«Мой друг уехал зимой в Израиль…»
Печальная песенка уличного фонаря
О мебели, долларе и хороших людях
«Ах, цыганка, цыганка, цыганочка…»
«Вот бы маршалом родиться…»
Диваны
Грузинская цыганочка
«Что говорить, нам повезло с тобой, старик…»
Два отрывка
«Вы меня не хороните…»
«Не надо писать кипятком…»
«Как изгнанник на чужих берегах…»
Два алкоголика на даче
Марш
Из «Серебряного века»
Старомодный романс
«За Вами я ходил, как призрак…»
Одноногий поручик
Наш паровоз летит в Одессу
Одесская с Петровичем
Лагерная
Наколка
Подражая А.Галичу
Внутренний монолог домуправа, совершенно случайно
	попавшего на интеллигентскую национальную ёлку
с любовью к обществу «Память»
«Может, хватит нас мучить историей…»
«Что ты смотришь на меня, как на телик…»
Портрет героя в ресторане
Норвежская ресторанная  мистерия (А.Галичу)
Слушая А.Вертинского
«Ветер дует на озеро Чад…»
«Я видел в Китае  березы…»
Папуас
«Не тянет меня в Африку  к пигмеям…»
Двойной  акростих
Баллада о печальном  скрипаче
Умом Россию не понять
«Мечтал когда-то Стенька Разин…»
«Александр Сергеич  Маслов…»
Автопортрет 1999  года
Автопортрет 1986 года,  переходящий в посвящение А.Городницкому
Моим коллегам
«Буря небо мглою кроет…»
Маленькие трагедии
1. Е.Казанцевой «Любит женщина меня…»
2. «Твои белые руки…»
3. На  семнадцатилетние супружества «Прошли иные времена…»
4. «А мне жена сказала: «Ты тут  лишний»…»
5. «Когда устанешь от  улыбок…»
6. «Умом Россию не  понять…»
7. Бородино
8. «Стал вредным я и мелочным…»
9. «Её я встретил у  причала…»
10. «Меня супруга  огорчала…»
11. «Никто, ведь, Вас не режет…»
12. «Весь мир дрожит…»
13. «Я от безудержного пьянства…»
«Ты жива ещё, моя старушка…»
посвящается моей квартире в Свиблово «Я видел ночью вещий сон…»
Советская  алкогольная // MP3  (3.1 Mb)
Насекомая баллада 21-го  августа 1991 года
Представление  (М.Ходорковскому)
«Зачем на Родину пенять…»
Друзьям моей жены с чувством
Памятник
«Как начинается  весна…»
«В сортир по  стеночке…»
«Когда движение  души…»
Душевно-коньячная  песенка
«Когда накроюсь медным  тазом…»
Автомобильно-грузинская  песня
«На столе и водка, и  закуска…» (А.Эрвье)
Степаново (А.Сивачеву)
Тряхнём, Петрович,  стариной
Дачный романс  (Т.Дрыгиной)
Эпитафия

Два алкоголика на даче

Как много нам открытий чудных
Готовят разные премудрости!
Талант пропить, конечно, трудно…
Но мы ведь не боимся трудностей.
(один классик)  

Смешная жизнь

* * *
К рассвету серый, как шинель,
Родив строфу, как двойню в сорок,
Он примостится спать к жене,
Истратив весь запал и порох.

Он – литератор всем назло;
Назло жене, державе, тёще.
Я думаю, таких ослов…
И днём с огнём, не то, что ночью.

На службе тих и трусоват.
Но в этой неприглядной шкуре
Скрывается поэт, чей вклад
Ещё грозит литературе.

Его стихи, что вечный бой,
Где и покой, и сон забыт им.
И ты, читатель дорогой,
Ещё падёшь в неравной битве

С его шедевром. Ну, на кой,
Теряя голову, ты рвался
Ввязаться в тот неравный бой?
Но коль ввязался, так ввязался.

И вот перед тобой роман –
Продукт духовного распутства.
Кричи: «Да здравствует страна,
Где только ненависть к искусству

Способна выродить сиё
Произведение наружу!
И, да хранит Господь её
И в хвост, и в бровь, и Богу в душу!»

А впрочем, нечего орать;
Мы все – продукт одной разрухи.
И что на зеркало пенять,
Коль все мы здесь не вышли рюхой.

Коль все мы с биркой на груди,
Хлебнув для храбрости лекарства,
Тянули хором, как один:
«Свобода, Равенство, и Братство!»

И автор – тоже не герой.
Довольно слов. Читатель, к бою!
Садись за стол, роман открой.
Он о таких, как мы с тобою… * * *

В.Бережкову

В мягкий омут московских дворов Нас затянет своей паутиной Мир пропойц и мелких воров, Старых платьев и стёртых ботинок. Это – Рим, чья корона давно Затерялась в бездонных подвалах; Рим, чей Цезарь глотает вино В жалком обществе грустных вассалов. Но поверь, здесь года ни причём. Здесь всё те же улыбки и флаги. И всё так же хромает грачом Тот же дворник с глазами дворняги. Здесь раскрытое настежь окно Манит пьяным весельем и бранью, Где играет плохое фоно, Как паук, забираясь по гамме. Так же неторопливо река Огибает гранитные спины. И в глухих пароходных гудках – Та же скука и грусть без причины. То ли крепко сидим на мели, То ли плаванья больше не снятся, Но в дворы, словно в порт корабли Возвращаемся, чтобы остаться.

Двойной автопортрет.

1. Здесь жизнь течёт, как и текла, без изменений Углём красотки в зеркалах подводят тени. И, взявшись под руки, выходят на прогулки К пустым бульварам, огибая переулки. И в их накрученных головках, словно в сказках, Всплывают милые брюнеты в водолазках. А наяву – лишь свист шпаны, да лай собаки, Да бесконечные гуляния, да драки. Под крик старьёвщиков: «Берём!» старик украдкой Несёт старухино тряпьё к чумной татарке. И, сторговавшись, прячет выручку в подкладку Браня татарку и предчувствуя разгадку. Подросток сизый от прыщей терзает скрипку; На зависть ассов-палачей изящна пытка. Здесь, как в аквариумах рыбы, расторопно Старухи носом прилипают к потным стёклам. Там я входил в большую жизнь щенком безродным, Сок сорняком тянул с хрущёвских огородов. И, как ведётся, ненавидел школьный зуммер. Я там весной родился и зимою умер… 2. Это ли я, проплывающий рыбкой По тихой заводи бывшей хрущёвки В шапке, натянутой, словно улыбка Провинциальной актрисы-дешёвки, В полупальто, популярном лишь в Коми, Невероятный, постольку поскольку Слухи ползут – то ли я в жёлтом доме За буйный разум, прикрученный к койке; То ли, на стройке народной дерзая, Шлюхе-кладовщице пел комплименты, Вот и за то её мужем Мазаем Сечкой капустной зарублен в клозете. Это ли я нагло и незаконно Перемахнул, словно витязь библейский, Из карантина живых, чьи кордоны Крепче пикетов границ всеросейских? Это ли я?

Баллада Собачей слободы.

Вот и дворы Собачей слободы, Обязанной своим названьем сворам Бездомных псов и сучек подзаборных, Таскающих пустые животы По пустырям окрестным и за город Сбегающих весной от живодёрок До ближних дач на Старые пруды Всем табором подальше от беды… Но это в прошлом. Ныне Живодёр На пенсии лишь изредка припомнит Минувшие баталии и бойни, И, как, конечно, истинный актёр, В антракте между пивом и «козлом», Припоминая в лучшем свете драки, В пылу рукою машет, как веслом, Плывя по морю бесконечной враки. Его безумный пафос и дискант Пугает одинокую сороку. И с крыши довоенного барокко Она взлетает, выбросив «десант» Оратору на лысую макушку, И наутёк, как заяц, лихо скачет По воздуху. А ей вослед собачий Палач пускает матом, как из пушки! На эту жизнь глядящий Обыватель Глаза спросонья чешет кулаком И, запивая сахар кипятком, Выводит в ученической тетради: «Вам пишет аноним-доброжелатель. Прошу покорно разобраться в факте. Сегодня утром гражданин Голицын Обматерил беспомощную птицу. Сегодня – птицу; завтра – человека. Потом, глядишь, чего-нибудь и свистнет. Как полномочный представитель ЖЭКа Прошу его арестовать и выслать!» В кругу семьи Инспектор делит тортик, С улыбкой вспоминая этот опус, Покуда под столом пыхтящий отпрыск Из анонимки крутит самолётик. Ещё не знает он, что, как нарочно, Донос нырнёт собачнику в окошко, Что разъярённый Живодёр, уснувши, В прекрасном сне доносчика задушит!.. Ирония – невыгодный художник. Но в век прогресса как-то не до чувств. Приходится крутиться и кручусь, Чтобы в глазах читательской таможни Не выглядеть ослом и динозавром, Наследником слезливого Бальмонта, В стихи, как специй, добавляю понта, Жаргона новостроек и базара. Смакуя жизнь, как сахарную вишню, Счастливый оттого что безработный, Сижу и сочиняю эти вирши, Хихикая над каждою находкой. И скачет сердце – сумасшедший мячик По подворотням слободы Собачей, Ныряя в пасть дворняге, чья порода Дала названье этим огородам.

Осень.

И снова осень. И, промокнув, Дома похожи на больницы. Старухи, прилипая к окнам, Хватаются за поясницы. Трещит на крыше дождь, как будто Картошка на дешёвом сале. И электрическое утро Качается в универсаме. И снова осень: сотни в плач, ты- сячи хлюпают носами. Стоят деревья, словно мачты С оборванными парусами. И безработные матросы Садятся вкруг стола на койках. Носы покрылись купоросом Не в дальних плаваньях – в попойках. И жирные от рыбы пальцы, Привыкшие, скорей, к моторам, Хватают рюмку (лишь китайцы Так удивительно проворны). Вдыхая в вечном заключенье Табачный дым грудною клеткой, Им продолжать своё леченье Не алкоголем, так таблеткой; И тешить душу, что когда-то (теперь уж скоро) собираться. Но, уподобившись пернатым, На слабых крыльях не подняться… И снова осень. Лист газетный Торчит из чернозёмной жижи. Нет силы пережить всё это. Нет силы, чтобы, просто, выжить В стране, где храмы, как поленья, Сожгли всего за треть столетья, Где, уж второе поколенье Общается на междометьях, Где от богатства ломит спину И вечно не хватает малость, Где осень пахнет керосином И коммуналкой пахнет старость… И снова осень. Значит, гетто Для второсортных и семитов, Где гениальные поэты – Потенциально инвалиды. В их посиневших пальцах сжаты Большие мётлы, но не перья. И забивая уши ватой, Скребут асфальты подмастерья. Соря смертями, как листвою, Век затянулся високосный. Трещат дожди над головою. И бесконечно длится осень… А впрочем, полно. Что-то слишком Ужасное нарисовалось. Здесь можно жить. Здесь можно выжить. Или, точнее,… встретить старость.

Двадцатый век на кухне у Петрова.

Двадцатый век. В пивных разводах скатерть. Останки пересохшего леща. Под потолком скучает Богоматерь; А ниже, на хромой диван-кровати, Хозяин в полудрёме и прыщах. Прыщи пустяк. Они, скорей, примета, Что осень оставляет в дураках, Что с Лейкиным ушла подруга Света. И Лейкин даже стих сложил про это: «Кавалерист! Насрал и ускакал!» Но наш Петров легко простил измену. Не вешался. Не нюхал дихлофос. Он даже не вскрывал в сортире вены, А лишь пошёл прыщами да оброс. Двадцатый час. Подмигивает шлюхой На улице криптоновый фонарь. И холодильник грузный, как Безухов, Бурчит расстроенным желудком, тварь. Тоска и одиночество. Другой бы Давно бы спился. Только не Петров! Петров – особа уникальной пробы; И мною суждено ему до гроба Протопать путь достойный этих строф. Казалось бы, двадцатый век, столица, Петров, махнувший сам с собой пивко. Казалось бы, что может приключиться? А вот что – у дверей стоят девицы, Ну, и, конечно, некто Кочетков… * ** Всё началось как будто бы прилично С каких-то именин Двух Нин, а может, Зин. И я представлен дамам был публично, Как будто армянин, А может, как грузин. Короче, приглашён я был с намёком: Софа, диван – На выбор, «please». И я уже трещал, что та сорока Про мой Севан Или Тифлис. И может, всё бы кончилось как надо – Борьба без слов Под скрип софы, Но что-то после водки с лимонадом Во мне стряслось И я завыл: «Что вы, гады, мелете Умники поганые! Ведь живём, как нелюди, В щели таракановой! Пьяных баб по морде бить, Водку пить стаканами, Да рыдать по Родине – Дуре сарафановой! Да надравшись гадости Под троллейбус броситься! Вот и все-то радости, Да и те не по сердцу…» Очнулся. Стою, а кругом тёмный лес. Куда же я, братцы, по пьянке залез? * * * Утопая в тяжёлых валенках, В доморощенном зипуне Заблудился, как мальчик маленький, Я в дремучей моей стране. И в дремучих лесах державы Проклинал я её простор. И висел надо мною ржавый Полумесяц-полутопор. На который всё волки пели И невидимый сыч икал. И в три пальца в кустах свистели То ли вьюга, то ли Яга. Мне б лежать на печи калачиком, Сказки слушать про дураков, А не шляться по лесу мальчиком Среди нечисти и волков. Нерадивая нянька-Родина, Ведь угробила, твою мать! То ли с пьяных глаз проворонила, То ли с трезвых тебе плевать! Но назло тебе, конопатая, Не угробился в том лесу. На поляне изба горбатая. И хозяйка готовит суп. Как она надо мною плакала, Как выхаживала, поверь! И живу я с ней бедолагою; А куда ж от неё теперь? Щели в окнах забиты ватою. На плите закипают щи. Мы с хозяйкой придурковатою Целый день в домино стучим. * * * Ночь и тишина, как на погосте. Забиваю в тишину, как гвозди, Стук шагов размеренно и гулко В чёрные распятья переулков. Виселицы мрачных фонарей. Нищета киосков опустевших. Среди мёртвых окон и дверей Прохожу случайный и нездешний. Ни огня, ни оклика в ночи; Только одинокий бой курантов. Ветер треплет рваные плащи Выцветших афиш и транспарантов. Этот город мёртвого мертвей. И в пустой душе не отзовётся Серое кирпичное уродство Сгорбленных домов и площадей. Лишь луны корявая фольга Светит путеводною звездою. Я спешу за ней, как за судьбою, В лабиринтах улиц наугад. И вращается за кругом круг. И мелькают, удаляясь, звёзды. Я спешу за ними. А вокруг – Ночь и тишина, как на погосте…

Ноябрь.

Ноябрь татарином раскосым Шатался по Москве, свистя «Турецкий марш» разбитым носом И на Блаженного крестясь, Мечтал о Нэпманской ушанке, О кабаках, где, перебрав, Танцуют чахлые цыганки Под звон чужого серебра, Даря дежурные улыбки Чуть лысоватым старикам, Точней, их кошелькам. Там скрипки В руках сапожников скрипят. Там – Рай, а за окошком – Ад; Галопом скачут топтуны, Морозя ляжки на проспектах. А вот, провинциальный сектор (он различим издалека по телогрейкам и тюкам). Россия, матушка-Расея, Возможна ль ты без ротозеев, Зевак, старух и стариков, Глазеющих на транспаранты, На фокстерьеров, на куранты И друг на дружку, Как на кружку Глазеет дворник после сна, Надеясь в ней найти вина. Итог: страна разделена Седым швейцаром при дверях На адский холод Ноября И на манящий Рай вина, Где, как известно, я. Уря-я-я!

Сон (фантазия)

В сон погружаюсь, как в подвал сырой и чадный, Чахоточной свечою стены осветив. Так, как большие совы, бражники скучают, Больные головы на руки уронив. Безбожно кашляя от горькой папиросы, Больной студент в шинельке прячется от тифа. Напротив философ цитирует Спинозу, Купаясь в музыке словесных логарифмов. Слова горбаты. Философия банальна. И, как положено во сне, всё матерьяльно: Слова, как мыши, расползаются по щелям; Тень философа на стене висит Кощеем. Я дальше шествую, свечою осветив Слепца-шарманщика и фикус на треноге. В шарманке-мясорубке крутится мотив, И пятачок, сверкнув орлом, летит под ноги. Но с пятака слетит орёл и лёгкой павой Над головами проплывёт слегка двуглавый. Ему репрессии, аресты нипочём, И он, присев слепцу на левое плечо, Моторным басом под жужжание шарманки Споёт куплеты о безверии и Вере. Шарманщик спрячет его бережно в карман и Растворится с ним в табачной атмосфере. А дальше длинные тоннели коридоров, Ведущие в гробницы сталинских строений, В мир новостроек и разрушенных соборов, В мир пятилеток и ушедших настроений. А впрочем, нет; те коридоры бесконечны, И раз вошедший в них останется на веки, Ведь потеряется в пути огарок свечки, И темнота, как мертвецу, закроет веки. Так попадаемся цыганке на приманку, Так бесполезно торговаться с палачом, Так заспиртованная мышь в литровой банке От жизни намертво залита сургучом. Так еженощные подвалы сновидений, Плутания по коридорам бесконечным. А утром – серое похмелье пробуждений С больною головой и обгоревшей свечкой.

Шарманщик.

Шарманщик сыграет. Калека станцует. Дурак сочинит, А слепой нарисует. И нищий швыряться червонцами станет. И день Воскресенье во вторник настанет. И в день Воскресенье, Заслышав шарманку, Я с сыном воскресшим Пойду на Таганку; И в зале, как прежде, опустится полночь. И Гамлет, как прежде, – Владимир Семёныч… А с крыш черепичных Искусно развесит Отчаянный птичник Прозрачные сети И Солнце поймает – бескрылую птицу. И день Воскресенье веками продлится… А ты улыбнёшься И скажешь: «Обманщик, Когда ж это было? И где твой шарманщик?» Не буду скрывать: «Этот день миновал, А старый шарманщик шарманку продал…» * * * посвящение Л.Армстронгу Это ветры о стены трутся. Это мыши в ночи вздыхают. Это ночью коты из блюдца Голубую луну лакают. Это дворнику жена в дворницкой Гладит фартук к большому празднику. Это дворник на лавке горбится И читает жене фантастику. Это за окном вор сутулится – За воротником не найти лица. Но пустым-пуста ночью улица, И вздыхает вор: «Эх, кормилица!» А в густых лесах до икот до спазм Совы пьяные заливаются. Где-то в облаках самолёт завяз; И буксует винт, и ломается. Это крутит жизнь по инерции. Это пьяницы напиваются. Это финкой бьют прямо в сердце. И Всё трубит Армстронг, надрывается. То – не музыка. То – не пение. То – визжание тормозов в ночи. Сумасшедшие губы в пене. И Заводским гудком всё труба кричит!.. Вырастает звук в медном раструбе, Словно дерево. И корявые Ветви тянутся к золотой трубе. Очумевший джаз открывает дверь. * * * На столе остыл пирог. Водка греется в графине. А гостей нет и в помине, Хоть давно просрочен срок. Нет гостей и пуст мой дом. Я ругаюсь, на чём свет. Впрочем, дома тоже нет, Как и водки с пирогом. Я один из могикан С индексом «персон нон грата», Обречённый на бега И на триста грамм на брата. Стоп, Россия, я ж – твой сын! Так за что ж, меня пугая, Граммофонно галки лают, Как сторожевые псы?

Романс самоубийцы.

Глотаю горький алкоголь – Лекарство от тоски. Но толь- ко револьвером у виска – Тоска, зелёная тоска. И на столе покой такой, Как будто на столе покой- ник. И в руках свеча горит. И воском тянет от свечи. Но это бред. И на столе Лежит игрушкой пистолет. Душа устала на земле, И тело тянется к петле. Трещит по швам суконный джаз. Корявый раструб между глаз Бьёт по рассудку топором; То ли Армстронг, то ли Харон. Чернильным вороном парит Под абажуром медный крик, Воруя душу, словно тать. И, уж, не страшно умирать. И сердце бьётся всё слабей (прибитый громом воробей). Так крик, сливаясь с тишиной, Приносит ласковый покой… По небу цвета диких слив Челнок луны влечёт прилив. Веслом черпая тишину, Гребёт Харон в свою страну…

Портрет главного героя.

Раскрытый нараспашку дом, где жизнь видна, как на витрине, Где выставляют напоказ хозяйки нижнее бельё. То, что под крышей чердаком должно быть голубиным, То, мне поверьте, не чердак; то – райское жильё. И он снимает этот Рай за три целковых в месяц. Ах, вы не знаете его; он – истинно святой. Обыкновенный человек давным-давно б повесился, А этот, видите ли, жив и пьёт свой кипяток. Он – без сомнения святой, один из той «Вечери». Он носит старенький хитон за сорок два рубля. На переносице – пенсне «а-ля месье Чичерин». Его гнедая борода – не весть в кого «а-ля». Он регулярно, сделав взнос растрёпанной хозяйке, Собачью шапку набекрень, на воротник – кашне, В карманах руки утопив, спускается по шаткой, Прогнившей лестнице во двор. И, глядь, его, уж, нет. Его боится детвора. Старухи ненавидят. Обидной кличкой «Дуремар» вослед ему шипят. Грозятся в сумасшедший дом заслать за то, что жидик, За то, что гад он и шпион от головы до пят. Ещё за то, что он глухой, за то, что не ответит Такой же бранью им в ответ (и, не дай Бог, грубей), За то, что, голову втянув, утонет на проспекте. Да что там много говорить, за то, что нет слабей. А там, на улице, мороз в лицо чахоткой лижет. И носовой платок в крови, промакивая рот. Он, не понятно, чем живёт, чем, не понятно, дышит? Одно понятно, жизнь его туберкулёз грызёт. Он, только за полночь домой добравшись незаметно, У низкой двери постоит горбат и невысок. Он снимет шапку и кашне, присев на табуретке, И будет долго наблюдать свой носовой платок. Лишь о духовном размышлять осталось, ведь жилище – Четыре шага поперёк, четыре шага вдоль. Раскольниковский потолок у двери чуть повыше; А лёжа на тахте, его заденешь бородой. И треугольное окно размерами пугает; Увидишь море ржавых крыш да каланчу вдали. На гвоздь подвешенная клеть со старым попугаем, Умеющим твердить одно: «Копейку подари!»… Он нелюдим. Он по ночам чадит дешёвой свечкой. Он изучает потолок со сломанной тахты. И в голубых его глазах печаль не человечья; вот точно также смотрят вдаль сиамские коты. И в голубых его глазах печаль не человечья; Вот так же смотрят на Сиам сиамские коты…

Попугай.

Двести лет живу. Двести лет твержу Чепуху В клетке, как в тюрьме, В собственном дерьме И в пуху. Можно бить крылом, Можно напролом Головой, Но надёжна клеть; Это – моя смерть, Мой конвой. Так несу я вздор И клюю отбор- нейший плов. И гляжу в окно – Как в немом кино, Всё без слов; Лишь придавленный Плотной рамою Мат да лай, Баритон гудка И собора ко- локола. Где-то там живут Без цепей и пут Не на привязи, К чёрту всё послав, Мол, судьба сама Вывезет. Водкой жизнь губя, Волю не любя, В потолок свистят. Мне бы их удел, Я бы улетел – Не задумался; Чтобы в уши мне Не приглушённый Полный звук летел, Чтоб дышать вовсю Вольной вольностью, А не смрадом тел. К чёрту жизнь мою! К чёрту коноплю Арестантскую! Чем в дерьме сидеть, Лучше помереть В дальних странствиях… Двести лет живу. Двести лет твержу Чепуху В клетке, как в тюрьме, В собственном дерьме И в пуху. Можно бить крылом. Можно напролом Головой, Но надёжна клеть; Это – моя смерть, Мой конвой. * * * Она ворвалась, так камень, Окно разбивая, влетает И падает на пол к ногам. И Сердце в ответ замирает. Эмоции; а на деле, Как двигаются в балете, Она отворили дверь и Села на табурете. Мгновенье спустя, достала Из сумочки сигарету И, закурив, устало Согнулась на табурете. Вот так же, а не иначе, Разбитая балерина Садится на пол и пачку Мнёт, перегибая спину…

Зима.

Невероятная зима. Снег валит, как осточертелый. И дворники, сойдя с ума, Страдая приступами «белой», Бранят горбатую судьбу За скуку и дороговизну. И в душах зреет страшный бунт, Давно не виданный в Отчизне, Припавшей к розовым соскам Кормилицы – великой Лени, Сосущей из неё Госплан И, всё «по щучьему веленью», Летящей, как крыловский воз, Из старой, но правдивой басни, Как легендарный паровоз, Стоящий на пути запасном… Итак, зима. Поёт петух На чердаке натуралиста, Но, напрягая слабый слух, Я слышу лишь подобье свиста. Но чувствую, как он поёт, Мол, нас минуют наши беды: «Куды ни глянь – везде подъём! Куды ни плюнь – одни победы!»

Вдова стрелочника.

1. То ли вдова, то ли невеста То ли жена Всё не находит себе места, Ждёт у окна То ли запойного супруга – Разбойника, То ль жениха, а то ли духа Покойника. Соседка-сплетница всё козни Вокруг плетёт: «Послушай, дорогая, Бог с ним! Другой придёт. Ты посмотри, какие взгляды Со стороны. Ну, вот опять. Опять – «не надо»; Чудная ты!» А за окном – картинкой осень Или зима. И вот её уже уносит В другой роман, Где отыскался я, пропащий В чужой глуши, Где почтальон в почтовый ящик Конверт вложил. Сбежит, рассыпав (ну, и ладно) Остатки бус. Вот ящик на стене парадной, Но ящик пуст. И так наивно, так по-детски Поражена То ли вдова, то ли невеста, То ли жена… 2. Скрипнув стрелкой, подвыпивший стрелочник Плюнет ржавой слюной на пути. И, в луну запустив жидкой мелочью, Он затянет невнятный мотив Про жену, да про брата запойного, Да про вдовую кузькину мать, Что уж год схоронила покойного, А ломается, гордая блядь! Не даёт, а должна ведь поскудина; Не царевна – училка, поди. Да, и муж был ханурик из студеня, При живом можно было крутить. Он, ведь, – стрелочник так по несчастию, В прошлом – чин. Так сказать, – офицер! Он такими заведовал страстями; Виртуоз, так сказать, высших мер! А теперь вон училки сипатые Не дают, хоть ногами их бей. Что осталось, ругаясь по матери Не зубами, а стрелкой скрипеть. И походкой давно не столичною Он идёт и в три горла орёт! И зарежет его электричкою, А быть может, и сам он помрёт… * * *

Вадиму ПЕВЗНЕРУ

В петроградских домах ветер снов. Африканские страсти до края. Дует в дудку факир-крысолов И сироты сбегают с окраин. Мавры льют крокодилью слезу. Утопает и ревность и зависть. Питер вены вскрывает в тазу. Евнух лапает спящих красавиц. Вереницы прокуренных дам Заползают ужами в притоны Некрасивое тело продать Европейцам из Сьерра-Леоне. Разразится закатом Аврора, Утро будет мудреней вечора. Утром грянет по Зимнему залп. Разыграется хмурая плётка. Еретик полетит на вокзал, На ходу оставляя пролётку. Загорланит двуглавый петух Волосатым шаляпинским басом, Едоков отрывая от ступ, Переполненных жареной массой. В петроградских домах ветер снов… * * * Ну, давай бениться И ругать век, Коли ты – девица, Мил человек. Надевай платьице, Бант да корсет И давай плакаться И ругать свет. Славное времечко Где же оно? Личиком беличьим Влипли в окно. Ну, что же, деточка, Ты видишь там? «Ах, безвременщина! Ох, скукота!» Где ж вы, раскольники? Где бунтари? Канули в хроника Да в буквари. С кем воевати Теперь, боже ж мой? Ну, разве, в кровати С упрямой женой. Значит, украден Счастливый билет. И плоскозадием Болен поэт; Вечно воюет С бумагой Герой, Но побеждает Его геморрой. Ищем веками Какую-то суть; Но кулаками В мышиную грудь Не достучаться До слабой души, В коей томятся Намёки на жизнь. Жизнь безотрадную Со стороны, Где, уж, не радует Слава страны, Где остаётся Возлечь на диван: Сам себе лоцман И сам капитан. * * * Невольно чувствуешь вину, Как после долгого запоя, Ведь ты не рвался на войну; А до неё – подать рукою. Тебя не брили в лагерях, Другие тешились в ГУЛАГе. Ты жил, ночами втихаря Кропая что-то на бумаге. Среди бутылок и горшков На кухне маленькой и тухлой Ты сочинял незнамо что То под балдою, то под мухой. И, словно мухи, виражи Крутые делали сюжеты. Так сочинялась твоя жизнь, Которой не было и нету. Но не печалься, старина. Поверь, наутро всё проходит. Под утро сонная жена Поэта пьяного находит. И начинается сюжет (сюжет довольно повседневный), как от жены ушёл поэт не похмелившийся и гневный. Ушёл, как водится, к другой Весёлой, как при коммунизме, Счастливой, доброй, дорогой Такой неповторимой жизни; Где ты поправишь организм И у киосков очень скоро Найдёшь друзей и пару клизм, Которым далеко за сорок. Там ты неплохо воевал В Бишкеке, а не на бумаге. И неприветливый Ямал Тебя приветствовал в ГУЛАГе. Там от тебя ушла жена – Твоя любимая подруга. И снова – зона и война По заколдованному кругу. Ты не вернёшься с той войны. И нет, как нет твоей вины. Да, что тебе в твоей вине? Бери шинель, иди к жене.

Полковник.

А.Смогулу Часы сиесты. Жары апофеоз. Мы рыбьим ртом, глотая тёплый воздух и всеми порами вспотев, Найдём спасительную тень; И на циновках, как индусы, Худые ноги подобрав, Пустые мысли, словно бусы, Рассыпем, смысла нить порвав… * * * Ну, что, полковник, кто был прав? Карьера кончилась плачевно: В провинции своя харчевня Или, как сам назвал ты, «Гранд- отель на восемь табуреток»; Уродина-служанка, брань Которой переходит грань И изобилие таблеток В кармане твоего жилета. О том ли думал ты тогда, В седле покачиваясь мерно На Бриге лёгком, словно серна, Вводя в чужие города Своих откормленных парнишей, Уверенных в тебе, пижон, Настолько, что скорее жён Своих оставили б без крыши, Чем бросили тебя. Дружище, Жениться поздно; кто возьмёт Мешок стареющего мяса, Рыгающего после кваса. А это значит, славный род Успешно катится к закату. Осталось, проглотив омлет, Твердить: «Всё – суета сует!» И ждать на лавочке горбатой Могильщика с кривой лопатой. * * * Запомни всё: безумную сирень Застывшую, как взрыв на фотоснимке, Чей запах, вызывающий мигрень, Снимает баритон с пластинки: «В бананово-лимоном Сингапу…» Буххх!!! Сквозняком захлопнутая рама. До смерти перепуганный лопух (по кличке Шурик), чуть не кончив срамом, Вращает воробьиной головой. Но, тишина. Лопух меняет позу, Скребя метлой по грязной мостовой, Принявши образ «слуховой занозы». Закрывши уши, неизвестный тип, Скрывающийся в зарослях сирени Глядит в окно, как, чёлку накрутив И обнажая полное строенье, Хозяйка замирает у окна, Мечтая не о мальчике, но муже. И, намечтавшись, груди подобрав, Влезает в сарафанчик неуклюжий… Запомни всё: безумную сирень, Нелепый «Сингапу…», красотку эту. Ведь всё уйдёт. Останется мигрень Да парочка свидетелей сюжета: Лишь дворник с воробьиной головой Да странный тип с улыбкой половой.

Весна.

Весна настала. Можно жить! Сомненья есть? Сомнений нет. Я симпатичен и высок, Ну, вылитый пижон. В ломбард гитару заложив, Куплю у немца пистолет И алюминиевый свисток На «ре-диез-мажор». Прекрасен «ре-диез-мажор», Он режет воздух пополам. Блестит немецкий пистолет От мушки до курка. Но я не лезу на рожон, Ведь я не жлоб, и я не хам. Я – выдающийся поэт, Непризнанный пока. Когда-то наши деды утопали в крови. А может, в этой крови умывали руки. Теперь, уж, мы наш новый мир построим в одной отдельной, взятой на поруки. Нам всё доступно. Это – факт. Нам всё с тобой с руки, Покуда наши жёны спят, Храпя, как мужики. Покуда наши жёны спят, На тонких цыпочках уйдём, В усы негромко «бу-бу-бу» Бубукая мотив. И воронёный самокат Нас к чёрту лысому свезёт, Где в паровозную дуду Дудит локомотив. «Ду-ду-ду-ду!» – локомотив дудит с запасного пути. И бронепоезд прохрипит Картавое «Шарах!». И мы, гитары обхватив, Тихонько в небо полетим, Как с узелочками шнурки На голубых шарах. Но чёрта лысого мы брать не станем; Он – нам не сват и не жених. Ведь мы и сами, то бишь, с усами. То бишь, живее всех живых! Нам всё доступно. Это – факт; Ведь на дворе – весна. Покуда наши жёны спят, Не нашим не до сна. Ведь от тайги до Британских морей Нету таких, кто нас красивей!

Последняя мистерия.

Смешная жизнь грядёт на склоне лет, В предчувствии погромов и простуды. Купи себе какой-нибудь билет И уезжай куда-нибудь отсюда. Ещё есть шанс, прикинувшись ослом, Спокойно без эмоций и истерик Покинуть эту Родину, где злой Юнец ножом расписывает двери, Где подрастает новая орда. И в подворотнях бродит её призрак. И этот, извини меня, бардак Ты называешь «бедная Отчизна»? Покуда не накрыло, милый друг, Ещё есть шанс; ворча на Пенелопу, Отправиться куда-нибудь на юг, В какую-нибудь южную Европу. Тебе осталось, глядя на причал, Отчалить из Отечества в пророки. А мне осталось Родине кричать В глухие уши эти злые строки… Пока меня не раскусили И не заслали за Можай, Я на великую Россию Гляжу с второго этажа. Я вижу всех пытливым оком: Царя Гороха – дурака И даже старенького Бога, Грустящего на облаках. Я вижу Рябу-Кукарачу И Достоевского в слезах, Двух алкоголиков на даче В дремучих муромских лесах, Поляков, что завёл Сусанин, Петра с усами на коне, Василиваныча с усами и даже муху на говне! Да, велика Росиия-матерь! И вновь, тобою обуян, Здесь на классической кровати Грустит поэт, хотя бы – я. Усыпан пеплом и паршою В халате с бабского плеча, Болея телом и душою Лишь о тебе, моя печаль. В твоей семье не без урода; Ну, что ж, урода получай! Я – сын Папаши всех народов, Я – внучек деда Лукича! Мой братец – серый волк тамбовский, А дядька – дядька Черномор, Сестра – Алёнушка, медсёстры; И все кривы, как на подбор!.. О, Боже мой, какая скука! О, Боже, как нехорошо; Здесь всяк на всяка смотрит букой, Базуку пряча за душой. Здесь не ножом из подворотни – На Красной площади убьют; Уже не завтра, а сегодня. Осталось несколько минут. Уже петух на Спасской башне Двенадцать «ку» прокуковал. Уже палач седой и страшный Орал в топор перековал. Меня убьют, как иноверца, Под крики публики «Убей!» И вылетит из горла сердце – Помойный красный воробей! Эй, ты – подобие цыплёнка, Лети отсюда далеко Туда, где хмурые подонки С руки не кормят мышьяком. Туда, где скрученной железкой Тебя навылет не пробьют. Лети, как крик последний детский! Лети, лети, не то убьют!.. Пока меня не раскусили, К чему испытывать судьбу? И я по-англицки красиво На тонких цыпочках уйду. Я ухожу, поднявши ворот, Туда, где гаснут фонари, Пока ещё великий Город Лежит в развалинах перин. Пока палач, воюя с храпом, Припал к подушке-блиндажу, Я тихо-тихо тихой сапой По огородам ухожу. Так вот она – свобода злая; По огородам и межам Бежать, как сука, как борзая, Куда глаза глядят, бежать, Ловя губами горький воздух Гнилых картофельных полей. Во весь опор, пока не поздно, Бежать по Родине моей!.. Спасибо, Господи Исусе, Что всё закончилось добром, За то, что в этом захолустье Позволил мне скрипеть пером. Спасибо, большего не надо; Я дальше сам уж, как-нибудь. Перо, бумага и лампада Мне дальше освещают путь. И на картофельном востоке Под колокольный перезвон Взлетят мои больные строки Гурьбой картофельных ворон! И всё к чертям перевернётся Под крик архангельской трубы: Петух на башне поперхнётся, Дурак в гробу перевернётся, Палач со страху промахнётся, Себе полпальца отрубив! Из тюрем грянут общим хором И арестанты и конвой, Когда вернусь я в этот Город, Вернусь, как царь и как герой! Вернутся сахарные горы, Вернутся реки с киселём! И будет вечен этот Город И вечно царствие моё!.. Я вернулся в этот Город; Здесь дома, как будто, те же. Только чуть пониже небо И мрачнее фонари. Я стою, поднявши ворот. И промокший, словно леший, Я жую горбушку хлеба, Что мне нищий подарил.

Два алкоголика на даче

* * * Давай мы жён с детьми отправим в Сочи. И, чокаясь в хрустальный колокольчик, Мы будем молча пить и улыбаться, Как два глухонемые иностранца. Мы продадим еврею-букинисту Какого-нибудь Маркса или Смита И купим трёхлитровую канистру Чистейшего этилового спирта. Мы будем пить за вечер и за утро, За холостых женатых разведённых. За всех, из «нетто» перешедших в «брутто», Мы молча будем пить не разведённый, Чтобы уснуть за рюмкой на рассвете Под шум гудков рабочего квартала. И сны, какие сняться только детям, Накроют нас табачным одеялом. Мы будем спать, упав на бутерброды, С дурацкими улыбками на лицах. И, дай нам Бог, проспать плохие годы И, в лучшие проснувшись, похмелиться. * * * От безденежья и от непрухи Я уеду куда-нибудь в Коми В телогрейке и рваном треухе, Как какой-нибудь местный дундук. Завербуюсь в артель с мужиками. Буду песни орать над рекою, Добывая какой-нибудь камень Или, может, какую руду. И ведь может случиться такое: Я найду самородок, как гирю, Или даже над той же рекою Драгоценный найду изумруд. И продам стоматологу Кацу Или брату его ювелиру Тыщ за десять, а может за двадцать, А быть может, все тридцать дадут! Вот и кончится бедная юность И богатая зрелость начнётся. И я снова в столице проклюнусь, Ведь недаром я столько потел. И жена – постаревшая нимфа Будет плакать от счастья, как лоцман, Что корабль провёл между рифов И ни разу за них не задел. * * * Я куплю билет И поеду в Питер; Я уже пять лет, Как его не видел. В Петрограде я заведу девицу, Стану выпивать и ругать столицу. Буду девку бить По щекам пузатым. Буду водку пить И сопьюсь когда-то. Утону в Неве я под крики чаек… Но меня достанут и откачают. И начну я жизнь По второму кругу: Разведусь с женой, Заведу подругу. Буду водку пить и дубасить девку, А потом махну в Петроград, на Невку. Я и там себе заведу девицу Стану выпивать и ругать столицу. Буду девку бить По щекам пузатым. Буду водку пить И сопьюсь когда-то. И, как пьяный швед, под лихую песню Утону в Неве… А потом воскресну! Я на страшном прошлом Поставлю точку; Мне жена снесёт И сынка и дочку. Заведём собаку, а может, кошку. Будем хором петь под мою гармошку. Ну, а чтобы жизнь не казалась нищей, Мы займём пятьсот или даже тыщу! Я на радости буду пить до рвоты, И, заснув богатым, проснусь банкротом… Обанкротившись, Я пойду по кругу: Разведусь с женой, Заведу подругу. Буду водку пить и дубасить девку, А потом махну в Петроград, на Невку. Я и там себе заведу девицу, Стану выпивать и ругать столицу. Буду девку бить По щекам пузатым. Буду водку пить И сопьюсь когда-то. И одной зимой утону в канале – Моя жизнь иной может стать едва ли…

Романс «Утро».

Ты кто; Варвара иль Марго? Прости, совсем осоловел. И память, словно молоко, Прокисла в пьяной голове. Я только помню старый дом Да вкус невкусного вина. И за окном… Да, за окном Лимоном плавала луна. Была зима. И падал снег. И плыл из радио мотив. Седую женщину в пенсне Сжимал седой дагерротип. Потом мы ели виноград… Но нет, я вру. Конечно, вру. Я пел тебе про Ленинград, Где я когда-нибудь умру. И были слёзы на глазах. И были вздохи «Боже мой!» А я потом тебе сказал: «Не плачь, Варвара, я живой. Марго любимая, уймись; Я не поеду в Ленинград! И будет сладкой наша жизнь, Как этот спелый виноград» Сквозь треск поленьев и огня Шепнула ты: «Не уходи!» А я потом тебя обнял И на колени посадил. Смущённо вышитый дракон Глядел с зелёного ковра… Прости, Варвара иль Марго; Я всё придумал. Всё наврал.

Скука в деревне.

Скука в деревне. Стучат топорами И рыбаки возвращаются с дамбы. Все развлеченья – следить вечерами За фитилём керосиновой лампы. Петь дифирамбы глухому соседу И наводить к его дочери шпалы. Или, всё бросив, закутаться пледом И с головой окунуться в журналы. Только не трогают сердце страницы; Глупый роман до конца не дочитан. Ах, героиня кончает в больнице! Как это глупо и нарочито. Только не греют ни лампа, ни шашни С глупой девицей не первого сорта. Скука в деревне. И тянутся пашни От подоконника до горизонта. Скука с утра и до ночи по кругу. Не прерывается скучная стройность. Третьего дня хоронили старуху; Гроб да с десяток ровесниц покойной. И хоронили без долгих напутствий. Тихо жила, пусть земля будет пухом. Может, немного прибавилось грусти? Впрочем, кто я ей? И что мне старуха? Скука в деревне. И в ставни под вечер Не постучится ни гость, ни прохожий. Видимо, скукою дом мой отмечен. Видно, и я карантином обложен. Заполночь взвоют цепные протяжно. И товарняк вдалеке им подтянет. Но неустанно стоит моя стража – Скука по сердцу царапнет когтями… Ночью туман опускается с дамбы. И силуэты домов и растений Тонут. На свет керосиновой лампы Вновь выплывают горбатые тени. Всё та же сила ведёт мою руку; Всё те же строки и всё же мысли. Я сам себе сочинил эту скуку. Просто, живу и скучаю по жизни… Скука в деревне ныне и присно.

Вымыслы.

Нас занесёт когда-нибудь с тобою В немую глушь зачуханного Энска, Чей герб – продукт недельного запоя Какого-нибудь Снейдерса из местных; Над боровом скрещён топор и кружка В изящном обрамлении капусты. Забавный ребус, милая, к тому же Уместный в этом райском захолустье. Итак, попав в провинцию, сначала Ты познакомишься с супругой мэра, А я – с её супругом одичалым Чиновником и вечным пионером. И от густого чая краснокожий, Как на допросе, выложу, раскиснув, Ему все факты, сплетни и, быть может, Немного из совсем интимной жизни. А мэр, философически вещая, Продолжив тему «о деленье клеток», Заметит, что мы все в стране молчанья – Продукт, скорей, деленья, чем советов; Что в век Советов и рекомендаций Куда разумней молча слушать липу, Чем возражать. Живи бы здесь Гораций, В историю бы не попал, а влип он. История не любит шибко умных. Лишь жирный суп, режим и свежий воздух (из форточки) дают, конечно, в сумме возможность для общественного росту. Поэтому нет смысла строить глазки. Резонней строить дачу на отшибе; И в подтверждение тому он барски Укажет на супругу и «Тошибу». И на тебя, как на пример обратной Истории с печальною развязкой. А ты в ответ рассеянно из такта Ему подаришь кислую гримасу… Мы будем воевать с тобой ночами С клопами, обмотавшись полотенцем; И, может быть, когда-то увенчаем Борьбу рожденьем уроженца Энска. И, как ведётся, в церковке музейной Ему устроим скромные крестины. И, не дай Бог, ему моё везенье, Загнавшее нас в эти палестины…

Отъездная цыганочка.

Помолись в дорогу. Дверь забей накрест. И давай, брат, трогай Ты из этих мест. На прощанье худо Память ворошить. Уезжай отсюда, Здесь тебе не жить! Вот худые сани – Падай и вперёд! Пусть тебя Сусанин К лешему везёт! На исходе суток Ночь наворожит: «Уезжай отсюда, парень, здесь тебе не жить!» Золотая бляха. Сапоги горят. Красная рубаха Да калашный ряд. На столах посуда. Неторопь да сыть. Уезжай отсюда, Здесь тебе нежить! Горько или сладко – Губы до ушей. Не пойдёшь вприсядку – Выгонят взашей. Государь иль сударь, Барин аль мужик, Уезжай отсюда, парень, Здесь тебе нежить! Ни кусать, ни мерить Сладкие куски; А грустить с похмелья Да гулять с тоски, Слушать пересуды, Память ворошить. Уезжай отсюда, Здесь тебе нежить! Уноси, брат, ноги, Не подав руки. Ждут тебя дороги, Тропы-тупики. На прощанье худо Память ворошить. Уезжай отсюда, парень, Здесь тебе не жить!

Баллада трезвости.

Прощай, зелёный змей И сигаретный сизый дым. Теперь я стал умей – Я не чета вам молодым, Пугающим с утра Икотой бледный унитаз. За этот стыд и срам Мне непутёвых жалко вас. Я, как Тургенев, бросил пить, Курить, как Чехов, завязал. И что об этом говорить? Я этим всё уже сказал. Я буду трезвый, как Маршак, Здоровый, как Аристофан. И сделать этот смелый шаг Давным-давно пора б и вам. Походкой лёгкою Пройдусь по улице Арбат, Вдыхая лёгкими Сосисок дивный аромат. Пусть девки резвые Моей дивятся красоте. А вы нетрезвые Сидите и завидуйте. И будут все меня любить, Как Байрона любили все, Сегодня бросил я курить Не пил сегодня я совсем. Румяней Бальмонта в гробе. «Как Мирабо» подскажешь ты. Да нет, куда там Мирабе До моей трезвой красоты. Эх, люди бедные, За вами гонятся всю жизнь Привычки вредные, Как геморрой и коммунизм. Да ладно, Бог простит. Чего по жизни унывать? За эти глупости Куда приятней выпивать. Наверно скоро про меня Напишут повесть или стих, Как я на водку променял То, что без водки не достиг. Какой я, в принципе, орёл!.. В гармонии душа и плоть – Я силу воли поборол! А её трудно побороть… Хотя возможно побороть… А почему б не побороть? * * *

Печальный романс

Печально проснуться в ночи одному, Поняв, что не нужен уже никому. И с этой бедою, худой как Гамлет, На кухне пустой приготовить омлет. Печально сидеть, скорлупою хрустя, Поняв, что вся жизнь превратилась в пустяк, Что старый козел, что давно "не у дел". Омлет недосолен, омлет подгорел… Очень трудно быть гостем непрошеным От роддома до самого ящика. Одиночество – вещь нехорошая; От него недалёко до Кащенко. Как трудно вставать после бурной ночи, Когда, как старуха, супруга ворчит, И дети шумят, что цыгане в метро, И топкой пылает башка и нутро. И ты, кое-как посетив туалет, Затем получив подгоревший омлет, Под ругань жены и детей кутерьму Поймёшь, что не нужен уже никому. Где же, где же ты, юность туманная, Там, где я одинокий пока ещё? Эх, семья – это вещь негуманная, От неё недалёко до кладбища… А в нашем дворе поселились бомжи. У них-то, конечно, – счастливая жизнь. Махнул грамм семьсот – и в кусты, как бревно; Живи, где хочу, с кем хочу – всё равно. Конечно, зимою мороз и метель, Но есть же чердак – твой чертог и постель. На сердце вольготно, просторно уму, Ведь ты же не нужен уже никому. Понимаю всегда с полуслова я. Наградила умом меня мать. Только, жизнь, почему-то – такая ты вещь бестолковая; Даже мне тебя трудно понять… * * * Пили водку. Жевали пряники. Девок щупали за бока. И хозяин смешной и пьяненький, Как кукушка в лесу, икал. Кто-то с кем-то в сортире заперся; В дверь дубасили – ни гу-гу. Снова пили. Крутили записи. И хозяин икал: «Ку-ку». Два завхоза, актёр какого-то Театра, грузчик и кандидат Просто так без причин и повода Выпивали лет сто назад. Разбросала их жизнь, как семечки, Кто на кладбище, кто в тюрьме. Дома пьёт кандидат теперечи Да зудит на своей зурне. Всех пославши к какой-то матери, В Туле пьяный актёр поёт. И завхоз пьёт с паханом в лагере. И во Франции грузчик пьёт. Мне бы водку купить и пряники. Да куда ж я их повезу, Ведь кукует хозяин пьяненький, Не известно, в каком лесу… * * * В.Туриянскому «Собравшись в Израиль заранее Сделай себе обрезание. А будет в России желание – Сделаешь пришивание…» (инородная мудрость) Мой друг уехал зимой в Израиль. Сижу, как будто в карман насрали. Осиротили, украли друга, А за окошком рыдает вьюга. А за окошком летают пули, Фонарь, как финку, в сугроб воткнули. И сердце, просто, на части рвётся: Мой друг уехал и не вернётся! Да, я и сам бы туда поехал Не за деньгами, а ради смеха. Я б ради смеха купил ермолку, Надел ермолку. А фиг ли толку? Не подчинённый и не начальник Сижу на кухне простой, как чайник. Жизнь отравили мою, как Припять; Мой друг уехал и не с кем выпить. Жена притихла, как в час погрома. Я одиноко брожу по дому. И, тараканов под зад пиная, Хожу и тихонько напеваю: «Он уехал. Он уехал! Слёзы льются из очей…» Нас обманули. Нас разлучили И слёзы горькие, словно чили, Мне разъедают лицо до кости. Ах, не езжайте к евреям в гости! Они напустят кругом тумана, Затем обнимут, потом обманут. На историческом побережье Вас обласкают, потом обрежут… Мой друг уехал, а я остался, Хотя уехать и я пытался, Но мне сказали: «Молчи в ладошку И жуй на кухне свою картошку!» Сижу на кухне, жую картошку И, как придурок, молчу в ладошку. И эта песня в каком-то смысле Уже не песня, а, просто, мысли… На сердце горечь. В душе обида. Совсем пропало моё либидо. Пропал мой юмор и мои феньки. Пропали спички, и даже деньги. Возможно, лет, этак, через двадцать Он возвратится, что может статься, И у могилы моей глубокой С волненьем скажет такие строки: «Что мне сказать в такой печальный час? Чего ни говори, всё будет мало. Такой светильник разума угас; Такое сердце биться перестало!…» Мой друг уехал зимой в Израиль. Сижу, как будто в карман насрали. И сердце, просто, на части рвётся: Мой друг уехал и не вернётся… Печальная песенка уличного фонаря. (посвящается Юре Кукину) К душе притихшей, словно мышка, Зима крадётся, будто кошка. Ты прячешь в тёплые подмышки Свои озябшие ладошки. А у него душа – вонючка; Что ей до нежности елейной? Она дотянет до получки И там согреется портвейном. И вы растите с ним сынишку, А, может, балуете дочку. Её душа, как коротышка, Или, скорее, даже точка; Она похожа на старуху, Когда глядишь из самолёта, Или на маленькую муху, А, может быть, ещё на что-то. Вот у плиты воркует мышка. И пьёт вино своё вонючка. А на обоях коротышка Рисует бяку авторучкой. Так день за днём – одно и то же: Вино, плита, на стенах пятна. О Боже, как вы непохожи! Как вы живёте не понятно… И я гляжу на вас в окошко. И я волнуюсь, как очкарик. Не коротышка и не кошка – Подбитый уличный фонарик. Моя душа от вечной стужи Ушла, как говорится, в пятки, Чтоб летом вылезти наружу Смешной волнушкою на грядке.

О мебели, долларе и хороших людях.

(Сергею Корнийко и Юре Токареву) Вся-то мебель – четыре стакана, Старый стол да хромая кровать. Здесь шакалят в ночи тараканы, Промышляя чего бы пожрать. Спят угрюмо голодные дети; Им приснится счастливая весть – Как, проснувшись, с утра мы поедем К добрым людям попить и поесть. И хозяин большой, как татарин, Добродушный, как старый хохол, Нам чего-нибудь вкусное сварит И, конечно, посадит за стол. Он подпоит детям шоколаду, Ну, и папе, конечно, нальёт. Папе, в принципе, много не надо; Он как выпьет и как запоёт! «Вся-то мебель – четыре стакана, Старый стол да хромая кровать. И шакалим мы, как тараканы, Промышляя чего бы пожрать…» И хозяин украдкой в прихожей, Отыскав старый папин кафтан, Вытрет слёзы и тихо положит Папе доллар в дырявый карман. Есть хорошие люди на свете! Громких слов я давно не боюсь. Будь татары они или «эти», Но на них ведь и держится Русь! Ну, а я бестолковый, как ветер, Молодой и нахальный, как нож. Да и песни мои, словно дети, Непослушные – что с них возьмёшь? * * * Ах, цыганка, цыганка, цыганочка, Лаком вощёны твои волосы. Прокатиться б с тобою на саночках! Да шампанского б в чайных чашечках! Да «Венгерочку» б томным голосом!… Только денег нет – одни помыслы. Одни помыслы да фантазии – Слабоумные всё художества. А на деле-то – безобразие: Нищета одна да убожество. Вбить бы в стену крюк и повеситься. Вот поплакали б мои родичи. Погорюнили пару месяцев. Попечалились да закончили. Вот назло-то им не повешуся, Буду долго жить! Лет сто семьдесят! * * * Вот бы маршалом родиться Лет бы сто тому назад, Можно б было порезвиться, Сабелькою помахать. Порубить бы вволю турков, Ой, охота порубить! А потом в степи на бурке Так турчаночку любить; Чтобы, Господи, Господи, Жизнь казалась Раем, Не по плоской плоскости – Вечно мы по краю. Так люби ж меня, глупая, Я же не кусаюсь. Я от ласк да от губ твоих Мальчиком теряюсь. После, нарубавшись вдоволь, В Петроград бы на коне, А не на хромой подводе К сиротеющей родне. Трескотня провинциалок Да капканы гамаки Пострашнее хлорциана, Мне ж милее кабаки. И покуда сердце бьётся, Я не буду горевать, Но когда-нибудь придётся В этой жизни помирать. И, когда сойдутся дети Ото всех кого «в степи», Прошепчу я перед смертью: «Жаль, немного не допил, Чтобы, Господи, Господи, Жизнь казалась Раем, Не по плоской же плоскости – Вечно мы по краю. Так люби ж меня, глупая, Я же не кусаюсь. Я от ласк и от губ твоих Мальчиком теряюсь!»

Диваны
mp3 4.5 МБ

(посвящается кампании 1983 года) Когда-нибудь стук барабанов Всех соберёт нас воедино; Мы бросим заспанных мочалок В раю кухонной кислоты. И в пожелтевшие стаканы Седой еврей нальёт нам пива. И мы из трубок, как бывало, Поднимем коромыслом дым! Какие пламенные строки! Ну, что ж вы спите, капитаны? Скорей хватайте аркебузы И прекращайте ваши сны! Но я всё что-то на Востоке, А вы всё как-то на диване, Как перезрелые арбузы В кладовке заспанной жены. Ну, всё шабаш! Пора по коням. Спускайте на воду диваны, Пусть плачут жёны на причале Под завыванье дочерей. Бог даст, ребята, не потонем; А чёрт не выдаст, так дотянем, И море нас не укачает, И с курса не собьёт Борей! И там, на севере Гандванны, У Комолжанова пролила Причалят к берегу диваны, Причалят, словно корабли. И в пожелтевшие стаканы Седой тунгус нальёт нам пива. И мы из трубок, как бывало, По-капитански засмолим!

Грузинская цыганочка.

Заходите, здесь ждут Вас всегда; Здесь нежданных гостей не бывает. И вино, наливая до края, Выпивают, конечно, до дна. Я когда-то здесь был, или, просто, Слышал в детстве об этом украдкой: Здесь от Бога – все люди крылаты, И от солнца – янтарные грозди. Но давайте оставим бокалы, Чтоб спуститься по лестнице вниз, И по улицам узким пройтись, Где поют старики из подвалов. Виночерпий ковшом нас поманит В город, пахнущий сыром и хлебом, Как картинка, приколотый к небу. Я, конечно, узнал Пиросмани: Тот же дворник стоит у ворот; И в повадках диковинной птицы Что-то есть от обычной синицы, Что над тихой Курою живёт. И предложит, танцую, кинто Хачапури и рыбку – «цоцхали». Ну, а если Вы, право, устали, То для Вас подадут фаэтон. Только ветер, да топот копыт, Да луна, как пятак золотой. И не крикнуть вознице: «Постой!» Не свернуть и не поворотить! Нас несёт фаэтонщик туда, Где вино наливают до края, Где нежданных гостей не бывает, Потому что там ждут нас всегда… * * * Ю.Лоресу Что говорить, нам повезло с тобой, старик; Живя в стране, где правят добрые цари, Мы расточительны на женщин и попойки. А это – признак непрактичности, и только. Живя в стране, где правит равенство и братство, Мы умудрились и попали в цепи рабства. Рабы любви и необузданных желаний Мы своё рабство не клянём, а прославляем. Что говорить, мы далеко не супермены; Взлетая, расшибаем головы о стены. Ждём вечно случая, минуты, вдохновенья. И жизнь возводим в категорию везенья. Нам повезло: мы, не страдая оптимизмом, Не мучим голову и тело онанизмом. Природе вторя, сочетаем в душах тонко Проворность крыс, повадки лис и злобу волка. От Бога заслоняясь, словно от могилы, Всё ж ненароком скажешь: «Господи, помилуй!» И, разговор на полуслове обрывая, Глаза на пасмурное небо поднимаем. Висеть портретом на стене или в петле Какая разница? Нас носит по земле; И не предугадать – куда подует ветер? Какая слабая звезда наш путь осветит?

Два отрывка

1. Он умер во сне, никому не мешая. Он, просто, устал по утрам просыпаться, Угрюмым соседям с утра улыбаться, А после трястись на работу в трамвае, Бояться, что где-то подхватишь ангину И будешь в больнице казённой валяться, Сухими губами просить анальгина И злой медсестре, как дурак, улыбаться… Нет, лучше уж дома. Там как-то спокойней. Как тень, проскользив в коммунальной прихожей, покорный, забитый, как лошадь на бойне. О, сколько я видел их? Господи Боже!… А всё начиналось совсем по-другому. И жизнь, как счастливый билет лотерейный, Сулила любовь и удачу до гроба Под «Беса ме мучо» и Хемингуэя. Он был полон планов и детских секретов, Ведь мать, как всегда до утра на работе. Отца он не помнил, тот – вечно «в походе». Не всем выпадали такие билеты… 2. Здесь, когда обрывается день, Фонари, дорогой, не спасают. Здесь в теплушках дрожат до утра Перепуганные мусора. Ты сюда не ходи, дорогой. Здесь таких на корню вырезают. Здесь гуляют серьёзные люди – Не чета, бля, твоим фраерам. Здесь, где криком кричат поезда, Я зачем-то родился и вырос. Под горбатым кривым фонарём Рос я, как под счастливой звездой. Но счастливая эта звезда Раньше времени, знать, закатилась. Что осталось? Наколка да срок На два года по «двести шестой». Я стреляю окурки По грязным пивным. Меня каждая урка Считает своим. Меня каждая шлюха Пригреть норовит И налить бормотухи Дешёвой крови. Я ведь сам этот бред Сочинил про себя, На обрывках газет Авторучкой скрипя. Где, уж, пить невозможно, Но всё-таки пью, Эти строки, наверно, – Последний приют… * * * Вы меня не хороните, Пожалеете потом. Отвяжитесь, отвалите С панихидой и с попом. Ну, вас к чёрту! Что за юмор? И зачем здесь этот гроб? Я ж пока ещё не умер. Ты чего не понял, поп? Ну, компания. Ну, свора! Ну, наглеют, мочи нет; Вот уже заходят воры, Открывают мой буфет И выносят, ты гляди-ка! «Покалечу, идиот!»… но вот ужас: вместо крика лишь едва скривило рот. И глаза отяжелели, Проморгаться силы нет. Ох ты, Боже, неужели? Нет, не может – это бред! Я ж нехворый и нестарый, И, вообще, я жить хочу! Может, это сон кошмарный? Вот проснусь, похохочу. А покуда, между делом, Ты гляди, чего творят; Нарядили моё тело, Как Мамая на парад. Ты гляди, упаковали. Ну, засранцы! Ну, дают!… И вдова уже в вуали Разрыдалась тут как тут. А потом мне стало страшно От Шопена и от слёз. Это что же не мираж всё? Это что же всё всерьёз? Я на кладбище, уж, ёрзал, Но все слушали местком. Попрощались. Вбили гвозди. И засыпали песком… Ну, приснится же такая Чертовщина дураку; До сих пор в гробу моргаю, Проморгаться не могу. * * * Не надо писать кипятком При каждой нашей встрече, Вилять обрубленным хвостом, От радости визжа. Я понимаю, я – талант. Я – гений. Я – предтеча! Но я ведь тоже человек – Наивная душа. Вполне возможно и ко мне Когда-нибудь под вечер В окошко постучится смерть – Моя вторая жизнь И скажет: «Здравствуй, мой талант, Мой гений, мой предтеча! На сборы – ровно пять минут, Тебя там заждались». Я знаю, вам будет меня не хватать, Когда в мир отбуду я лучший, Что будете вы вечера коротать В компаниях пьяных и скучных. Меня похоронят над тихой рекой, Не как пахана, но солидно. Но всё это, мой друг, ещё далеко. Ты спросишь с надеждой: «А как далеко?» (Я знаю, вам будет обидно). Отвечу: «Отсюда не видно». * * * Как изгнанник на чужих берегах, Жить мне в этих краях беглецом. Рыжий кот среди бешеных псов; Вечно в драках и вечно в бегах. Я от пёсьего лая оглох, От погони смертельно устал. И, мой Бог, как же я одинок Здесь в тобою забытых местах! Я – замученный загнанный зверь, Потому-то и должен терпеть. И не знаю, не знаю теперь, Что милее мне жизнь или смерть. Мне общаться здесь разве с луной. Собеседников нет у меня. И меня разъедает, как гной, Моя кровь и порода моя…

Два алкоголика на даче.

(Посвящается великой русской традиции прятать спиртное, когда приходят гости.) --------- Когда-нибудь от жизни спятив, Поняв, что дальше скучно жить, Он примостится на кровати Скучать и в потолок курить. Тогда останется одно: Сняв захудалый домик где-то, Дни напролёт давить вино Из перегнившего ранета; И с забулдыгою-соседом Глушить тот уксус вечерами, Ведя невнятные беседы И незаметно умирая… --------- Два алкоголика на даче Сидели третюю неделю И, не закусывая, пили, О судьбах Родины судача. Один их них – покорный ваш, Второй – покойный ныне Гоголь С вороной чёрной, словно уголь, Стоящей при дверях, как страж. И, кстати, не зря, Ведь, пожелав жене «Адью», Уже спешит очкарик Чехов, Не знаю, как и где прочухав, Что без него на даче пьют. Но зря спешит наш санитар, Мороз и вьюгу кроя матом; Его в окне едва заметив, Ворона скажет: «Братцы, кар!» И мы, под стол бутылки спрятав, Достанем толстый самовар, Переведя свой разговор На тему редьки и шпината. И вот, войдёт великий классик. Мы скажем: «Ба, какие гости! Хотите, выпьем чаю вместе, Или подать велите квасик?» И он сквозь мутное пенсне Увидит, как он прокололся, Что он сюда напрасно рвался Через пургу и мокрый снег; И скажет: «Да пошли вы в жопу С прокисшим квасом и заваркой!» И в ночь отбудет к санитарке, Как Бонапарт в свою Европу… А алкоголики опять Достанут мутные бутылки И под чесание в затылке Начнут о родине пенять. И, убиваясь по Отчизне, В далёком доме у реки Они сидят, как дураки, Вот так всю жизнь… И после жизни.

Марш.

А.Анпилову Несмело, товарищи, в ногу Хмельною гурьбой Уйдём мы ночною дорогой На вечный покой, Покой без конца и без края И ночью и днём, Где наши враги умирают, А мы не умрём. Там будут безмолвные птицы Нам петь круглый год И скромные девушки в ситцах Водить хоровод. И всё это будет, ей Богу, Как дивный мираж. Несмело, товарищи, в ногу. Вперёд. Шагом марш…

Из «Серебряного века»

Старомодный романс

Старомодная, угловатая, Чёлка рыжая набекрень. Да откуда ж ты, конопатая? Из каких таких деревень? Носик пуговкой, губки бантиком, Глазки-вишенки – просто, клад! Хочешь, стану я твоим франтиком, Покажу тебе чудный сад? Не смотри, что я роста среднего. Лучше мне в глаза посмотри. Видишь, там цветёт куст сиреневый Для тебя одной целых три! Ну, конечно, два, а не три… Раньше рос тот куст, где не попадя – Всё загульные закутки: Девки подлые, глазки в копоти, В крови лаковой ноготки. Бабы пьяные, вероломные Куст сиреневый обтрясли! Сколько веточек были сломаны… Да, гляди, опять отросли. Не смотри, что плешь раньше времени. Лучше мне под нос посмотри, Как торчат усы хризантемами Для тебя одной целых три! Ну, конечно, два, а не три… Что же хмуришься ты, красавица, Не дивишься что красоте? Аль сиреневый куст не нравится? Аль не хочется хризантем? Губку зубками не прикусывай И себя одну обвиняй, Ведь полюбишь ты, знать, безусого, Сероглазого не меня. Белокурая с диадемою Станешь дамою Помпадур! А сирень моя с хризантемою Пусть осыпятся в том саду… * * * За Вами я ходил, как призрак, Любовным недугом томим. Я Вам писал такие письма, Как, не дай Бог, писать другим! Я предвкушаю наши страсти, Ваш взгляд и бледное лицо. Вы заживёте, как сыр в масле, Я Вас люблю, в конце концов. Вы мне не верите? Ну, ладно. Хотите, я себя убью… Что Вы сказали? Ах, «Не надо!»? Вы тоже, «Кажется, люблю»? На зависть хамам на Волхонке Мы купим домик у купца. Я подарю тебе ребёнка, И на зависть хамам и подонкам Я заменю ему отца!

Одноногий поручик.

Нас связала, увы, не любовь, А нелепый, нечаянный случай Нас привёл в этот рай горемык, В этот странный, нелепый приют, Где царят лишь досада и боль, Где всю ночь одноногий поручик Заунывно поёт и поёт Про безногую долю свою: «Эх, махнуть бы грамм тысячу водки, Да забыв про безногую жизнь, На Ордынке гусарской походкой Девкам-дурам башку закружить! Только ноги своё относили. Только ноги далече теперь. Злая мачеха – тётка Россия Перед носом захлопнула дверь! И осталось нам с Вами одно – Эти песни и это вино…» Так давайте же плюнем на всё, Ведь судьба, эта злая девчонка Нас ломает и мучает, зло, Как игрушку, в руках теребя. И пускай заунывно поёт Одноногий поручик о чём-то. И пусть это плохое вино Нас научит любить, не любя… Эх, Россия, чужая страна! Как сложилось всё глупо и пошло; Разбросала нас злая судьба По далёким чужим городам. И теперь, даже плюнув на честь, Заложив Ваши кольца и брошки, Нам уже никогда, никогда, Никогда не вернуться туда! Что осталось нам с Вами теперь? Эти глупые песенки петь… «Эх, махнуть бы грамм тысячу водки, Да забыв про безногую жизнь, На Ордынке гусарской походкой Девкам-дурам башку закружить! Только ноги своё относили. Только ноги далече теперь. Злая мачеха – тётка Россия Перед носом захлопнула дверь!»

Наш паровоз летит в Одессу.

Наш паровоз вперёд летит; Там впереди – Одесса-мама, А позади – война, и тиф, И чья-то смерть, и чья-то драма. А нас с тобою ждёт Привоз, Ждёт Молдаванка и Пересыпь. Лети-лети, наш паровоз, Ведь впереди стоит Одесса! У паровозика: тук-тук колёсики; Дым из трубы, как из ведра. Летят гражданские, летят матросики Из ада чёртова в приморский рай. Нынче, Хаим, отдыхаем – Не крадём, не подаём. Никого не убиваем, На работу не идём. Я ж живой вернулся, Хаим, С долгих классовых боёв, Так что за мне «Лек хаим», За здоровие моё! О, Мотя Блантер, старый клоп, А ну, давай за фортепиано! Сыграй нам «Мурку» и «Гоп стоп», Давай «С одесского кичмана»! Ты только с чувствами играй, Ты посмотри, кому лабаешь – К убийцам, ворам, шулерам Вернулся ранетый товарищ. Ты чаще пальчиком по фортепьянчику, Сильнее ножкою жми на педаль! Ведь ты ж не глупенький, и мы – не мальчики, Нам пачкать пёрышки совсем не жаль. А с утра проснёмся, Хаим, И, конечно, на Привоз. Там, уж, мы поотдыхаем, Это даже не вопрос. Я ж учился у Симона, У одесского ферзя. Я ж соскучился по шмонам, По России колеся… Всё это – мысли, а пока Наш паровоз летит в Одессу, Где ни ЧеКа, ни Колчака, Ни казачков-головорезов, Где нас с тобою ждёт Привоз, Ждёт Молдаванка и Пересыпь. Лети-лети, наш паровоз, Ведь впереди стоит Одесса! У паровозика: тук-тук колёсики, Дым из трубы, как из ведра. Летят гражданские, летят матросики Из ада чёртова в приморский рай!

Одесская с Петровичем.

Монсьеры, граждане, графья и баронессы, И лично Вам, товарищ Шмехельсон, Большой привет от мамочки-Одессы, От мамы всех народов и времён. У нас всегда всё в полном абажуре: Пусть в Риме тиф, а в Харькове погром; А мы хотим – с Петровичем покурим, А захотим – вообще, и вовсе запоём О том, о сём. О чём хотим, о том поём. Тут на углу трамвай хмыря зарезал. Да Бог с ним и с трамваем и с хмырём. У нас трамваев – полная Одесса, Да, и потерю мы переживём. Вдову покойника, конечно, очень жалко, Ведь мы же с ней – немножечко «того». Так что неси, Петрович, утиралки. Давай и мы поплачем за него! И в Петрограде чтоито стряслося – Какой-то крейсер стрельнул в Эрмитаж! Как заявляют наши Кися и Ёсей, Там получился полный абордаж. Там говорят, мол, старый мир разрушен, Но новый мир в огне растёт, как исполин! А мы-то что, а мы-то разве хуже? Давай и мы, Петрович, что-нибудь спалим! Давай неси, Петрович, поджигалки. Сейчас чуть-чуть зажжём один трактир!… Ты что грустишь? Мне тоже, может, жалко, Но мы ведь хочим строить новый мир! Да, не грусти же ты, нельзя же из-под палки С такой-то рожей строить новый мир! А не построим, так и Бог с ним, с миром; Нам даже проще – нечего пушить. И мы для смеха в этом же трактире С тобой, Абрам Петрович, будем пить!… Но только грусть в меня, Петрович, танком лезет; Ведь твой племянник, экий сукин кадр, Удрал в Париж, а мы торчим в Одессе, Хотя всю жизнь мечтали на Монмартр!… Ты не мечтал?! Ты, просто, нищий духом! Ведь там – Париж, там – Сена, там – «Камю», Ведь там же – пол Одессы по последним слухам И в кабаках Вертинского поют! Так что давай, Петрович, прослезимся. В душе какой-то непонятный стон. Пускай нам Саша попоёт Вертинский! Давай неси, Петрович, граммофон!!!

Лагерная

В этих грустных краях и туман по-английски, И пейзаж-то, срисованный с Рокуэлла Кента. Только врёшь, брат, ведь мутит меня не от виски, Да, и в лёгких свистит соловьём не от «Кента». Этот хмурый пейзаж называется «зона». И слуга ваш покорный в нём числится зеком. Лишь пурга да метель все четыре сезона, Да четыре сезона – тоска по побегам. Ваш покорный слуга – не партийный придурок, Он – последний дурак из сопливых кадетов. Он вернулся в страну комиссаров и урок, Из Парижа вернулся. Ну, ясно – с приветом. Где садист-лейтенант бил под рёбра с любовью И статью за статьёй пришивал мне, паскуда. Но, Бог дал, не подох и, отхаркавшись кровью, Я того лейтенанта по гроб не забуду. И покуда я в этом заснеженном рая От звонка до звонка мерзлоту ковыряю, Он пускай там живёт с ресторанною блядью Да для нового званья погоны дырявит. А, уж, я досижу. Я упрямее чёрта. И, Бог даст, доберусь, доползу до столицы; Ты тогда, лейтенант, позавидуешь мёртвым. Ты, козёл, у меня на всю жизнь похмелишься… Только это всё – бред, это – сказки для зеков, Ведь откуда мне знать, что все планы нарушив, Мой сосед по бараку – угрюмый калека, Проиграв меня в карты, на нарах задушит.

Наколка

Наколка «Не забуду крошку Беллу». Прекрасен в профиль, спереди и в тыл. Он плавал на пиратской каравелле в Гонолулу. Он плавал, а теперь вот он приплыл. Тяжёлый кольт, широкий клёш, тельняшка. Изящна деревянная нога. Шарахаются бабки и дворняжки, Ведь Гарри Болт не шутит ни фига. Вот он идёт в притон «Гвадалахара», Где подаёт вино безрукий гном, Где, ночи напролёт дымя сигарой с перегаром, он будет пить тройной пиратский ром, И вспоминать ту ночь на каравелле, Два искажённых ужасом лица Застигнутых врасплох красотки Беллы с юнгой Билли, спасённого им в драке подлеца… И сразу смолкли пьяные дебаты. Рука легла на кольт и Гарри Болт Сказал спокойно: «Граждане пираты, вашу матом, кто хочет жить, всех попрошу за борт». «Азохен вей! В гробу я видел эти шутки!» – воскликнул старый боцман и за борт. Отплыли все корыта, брёвна, шлюпки. И то, что надо, сделал Гарри Болт! Качает норд на рее крошку Беллу, Красавчик Билли пригвозжен багром. А Гарри Болт, покинув каравеллу в Гонолуле, в «Гвадалахаре» пьёт пиратский ром. Наколка «Не забуду крошку Беллу». Прекрасен в профиль, спереди и в тыл. Он плавал на пиратской каравелле в Гонолулу. Он плавал, а теперь вот он приплыл.

Подражая А.Галичу

(из спектакля «Облака плывут, облака…») Национальная пессимистическая трагедия о некогда выдающемся скрипаче Хабибуллине. «Сам генерал пожал мне руку дверью…» Так бы жил себе и жил, шпарил Глюка, В шашки с Блюманом играл в воскресенье; Но судьба ведь не инжир и не брюква Приготовила мне, брат, потрясенье. Двадцать лет я, как индюк на насесте, За музыку заплатив геморроем, Был двенадцатою скрипкой в оркестре Сводном, имени защитников Трои. Дирижёр Абрам Исакович Хаин В свои восемьдесят три года с гаком – Два инфаркта, паралич – а махает, А махает, что сигнальщик на баке! В общем, все у нас кто Кац, а кто Гурвиц, Все от первой скрипки и до литавры, Лишь один я, как индюк среди куриц, Лишь один я – Хабибуллин – татарин. Ну, с таким оркестром, ясно, гастроли – То в Кашире, то в Калуге играли. Правда, были позапрошлой весною Мы на юге Красноярского края. А приехали и вдруг – вот те номер: Дирижёр наш то на идиш, то матом. Я по ихнему ни слова, но понял – Приглашают наш оркестр в Улан-Батор. И какие тут монголо-татары? Тут такая поднялась свистопляска: Все от первой скрипки и до литавры, Как чумные, разбежались по ЗАГСам. Кто женился, кто развёлся, кто шустро Взял фамилию кузины из Тулы. За неделю весь оркестр стал русским, И остался я один – Хабибуллин. Ну, подходит время нашей гастроли. Ну, конечно, референты из ГУКа. В кабинет по одному, а не строем; Улан-Батор, брат, – серьёзная штука. Все прошли у референта беседу, Все от первой скрипки и до альтистки. И, конечно, как всегда, я последний, А что бояться, я ведь даже не крымский… Но разговор на два часа, не короче. А в конце мне говорят: «Извините», Оказалось, муж сестры деда тёщи В двадцать третьем залетел в вытрезвитель. Говорят мне: «Это ж хуже крамолы! Ведь порядочность – вот в чём наша ценность. Что подумают, представь ты монголы, Если выплывет сей факт на поверхность?!» Так бы жил себе и жил, ради Бога. А теперь куда деваться, не знаю. Мне теперь лишь в вытрезвитель дорога. Кто последний?… А татар принимают?

Внутренний монолог домуправа, совершенно случайно попавшего на интеллигентскую национальную ёлку.

Что мне эти ваши ёлки, посиделки с Дед Морозом, Да на лестничной площадке сигаретки, Да жидовские подарки, да Снегурки, как матросы, Натянувшие ментовские беретки; Где хозяйка – злая сволочь улыбается, змеюка И хозяин, как упырь, не доливает. А их отпрыск так и метит мне хлопушкой прямо в ухо; Вот засранец, ведь до смерти ж напугает! Да, и гости все – подонки: брючки, галстучки, жилетки И друг дружке – «У-тю-тю, будьте здоровы!» А в башках одно и то же – Мариванну б на кушетку, Ну, не Мариванну, так Эсфирь Петровну. Им плевать на перестройку. Им плевать на госприёмку. Им плевать, плевать, плевать с высокой кручи. И все хором хвалят тёщу за двойную перегонку. Я б её за эту перегонку вздрючил! Вот возьму, уйду от гадов, Карла Маркеса достану, Прочитаю я всего до послесловья. Вот тогда, уж, мы посмотрим, дорогие Либерманы, Рабиновичи и прочие отродья! Мы ведь с каждым раздерёмся, кто из вас массон-предатель, Кто вредитель, а кто патриот фальшивый? Всех вредителей повесим, всех предателей посадим!… Ох ты, Господи, я вслух. Как некрасиво… * * *

с любовью к обществу «Память»

Может, хватит нас мучить историей, Мы ж не цуцики, мать-перемать! Мы же свой, мы же новый построили, А своё-то зачем же ломать? Мы ж не Мотькины, мы же не Кузькины, Чтоб нас в гадость носами кунать. Это всякие Зямы с Фируськами Напридумали, мать-перемать! Это профессора-паралитики Примостились, заразы, к корме, Накрутили, подлюки, политики Так, что все оказались в дерьме! Даже Сталин (Прости меня, Господи!), Уж, на что был святой человек; Так и тот оказался обосранным Этой сворой учёных калек! Ты гляди-ка, уже подбираются: «Негуманно пришили царя!» Это что же тогда получается; Что ли в Зимний стреляли зазря? Нет, родные, халяву вы гоните! Сами трескайте свой же навоз! Здесь покамись не вы гегемоните И не ваш на путях паровоз! А на вас мы найдём лепрозории – Само место дерьмом поливать. Так что хватит нас мучить историей, Мы ж не цуцики, мать-перемать! * * * Что ты смотришь на меня, как на телик? Ну, а ты чего глядишь? Не на танцах! Вы бы сами на себя посмотрели! Вот послал Господь соседей – засранцев. И куда ж мне с этой сворой деваться; Я ж – культурный человек, понимаешь? А у этих рожи – волки боятся. Что там волки, и слона напугаешь! Нету мочи с ними жить, просто, горе. Чуть пустяк – они в милицию тащат. Ну, бывает, ну, стошнит в коридоре, Но ведь это ж раз в неделю, не чаще. Так я тихий, как Некрасов на койке; Соберу, чего накапает в банку И мечтаю про дела перестройки И про всякие там прочие байки. Ну, бывалоча махнёшь, помечтаешь Да бабу Катю ущипнёшь за фактуру. Я ведь всё же – джентльмен, понимаешь? А она меня царапает, дура! А недавно сговорились, микробы, В общей ванной отравить меня, твари. Я у них там пузырёк взял на пробу, Так потом три дня рвало пузырями! Нету мочи с ними жить, просто, звери; Просто заживо сидишь, помираешь! Видел это бы Куэллер де Перис, Он такого бы им вдул, понимаешь. Нету мочи с ними жить. Мочи нету! Словно репа на корню пропадаешь… Всё, уеду в эмиграцию! В эту Как её?… Ну, ты и сам понимаешь.

Портрет героя в ресторане.

1. Это мы на своих на двоих Не попали в ту страшную сказку. Время тешит героев своих Сахарком в инвалидных колясках. Но не надо рыдать в рупора И посмертно слагать серенады. Наплевать на устав, и Коран, И на проникновенное «Надо!» Потому что запойный и злой, Бесконечно воюя с икотой, Лупит по столу новый герой, Поднимая в атаку пехоту. 2. Конечно, он – герой, сомнений в этом нет. Тому свидетельство – трофейный пистолет. Тому свидетельство – геройская звезда И фотоснимок в экзотических местах. Тому свидетельство – скрипучая нога И штампик в паспорте «развод с гражданкой С.». Ах, если б он туда вернулся, он тогда Им отмстил бы за развод и за протез! Но нынче он – герой, страдающий от ран. Ему прописаны покой и ресторан. Ему прописано смущать толпу у касс, Ведь нынче он – герой; и что ему «Указ»? Это пусть Тузику несут «Дюшес». «Оркестр, музыку! Гарсон, «Шартрез»!»

Норвежская ресторанная мистерия.

А.Галичу Русский барин в норвежском кафе, Как положено, чуть под шафе. Как положено барину, крупный (стул под ним, разумеется, шаткий) Он сидит перед водкой и супом, Как положено русскому, в шапке. И одну за одной папиросы Барин курит так жадно и густо, Что жующим вокруг альбиносам Сразу видно, что барину грустно, Что ему неуютно и тесно, Как медведю в нейлоновой блузке. И совсем, уж, конечно, не к месту Барин что-то затянет по-русски: «Ой, ты, чёртова тройка, да чёртов кабак, Да чертовки-цыганки проклятые, Разморили меня. И заснул, как дурак, Между водкой уснул и салатами. А проснулся: ни двери, ни щёлочки; И куда-то пропали все, сволочи. Ни цыган, ни салатов, ни водочки – Лишь прибитая к полу скамья. А над ней висит портрет классика. Но не Дарвина, нет, и не Разина. Так, знакомая вроде образина. И, вдруг вижу, о Господи, – я! Я гляжу на портрет, вижу – липа же; Сразу видно, художник был выпивши. Ну, откуда во мне столько кипешу И такая гвардейская стать? Такой пафос во всей моей внешности, А в глазах – столько странной сердешности, От которой лишь холод в промежности И безудержно хочется встать! Встал, стою перед ним – чуть не в обморок. Он с портрета румяный, как окорок, Говорит мне: «Что сдрейфил? Ну, то-то, брат. А какой был герой – Ганнибал! Как геройски за доллары штатские Распевал свои песенки гадские. Может, думал играешься с цацками? Нет, товарищ, с огнём ты играл! А талант ведь, и мог бы, играючи, Жить бы, жить себе, брат, припеваючи. Ты представь только, песни бы Галича Пел бы Краснознамённейший хор. И, быть может, от власти уставшие Пригласили на дачку бы в Павшино Тебя соколы наши и маршалы И водили б с тобой разговор… Нет, ведь выбрал карьеру предателя (Эх, вы, русские горе-спасатели!) Ты народ наш обидел и партию! И, выходит, ты, братец, – не наш. Ты признайся, ведь рад, когда худо нам. Тебе Троцкий попутчик с Иудою. Так что топай, товарищ, отсюдова; Шагом март, дорогой. Шагом марш!» Ой, ты, чёртова тройка, умчалась куда? Возишь нынче дельцов по делам да проныр, И уже никогда не вернёшься сюда, Где живу я один, где живу без страны! И уже никогда не вернёшься сюда, Где живу я один без страны…» Русский барин, допев, осерчает И, сломав в кулаке папиросу, Он допьёт свою водку за чаем, Грузно встанет и тронет на воздух. Лишь, помешкав у выхода, важно Распрощается с пальмою в кадке; Одного ж поля ягоды, как же, Ведь и ей на чужбине не сладко… Он уходит неспешно, качая рукой. Торопиться не надо сегодня и впредь. Впереди – ещё много таких кабаков; Впереди – ещё жизнь и нелепая смерть. Он идёт, размышляя, наверно, о том, Что когда-то смягчится судьба и режим, Что, быть может, когда-то, вернувшись в свой дом, Скажет он: «Сколько лет я здесь не был и зим…»

Слушая А.Вертинского

* * * Ветер дует на озеро Чад, Как на чашку с горячим какао, Где печальные птицы кричат Нам пришельцам печальное «Чао!» Ах, зачем мы пришли в этот Рай, Где и птицы нас видеть не рады, Где рыдает в ночи попугай И пугают цикад канонады. Мы оставили всё за бортом. Сгоряча наплели, намудрили, Не заботясь, что будет потом. Наши ангелы, где же вы были? Где тот вечер и где тот портвейн? Где же песни тех прожитых дней?… * * * Я видел в Китае берёзы Почище российских берёз. И градом счастливые слёзы Из глаз вытекали на нос. И падали с носа на землю. А я по колено в слезах Сжимал эти стройные стебли В размашистых русских руках. Я плакал, и плакал, и плакал; Уж, был я по пояс в слезах. Китайцы из низких бараков Вздыхали испугано: «Вах!» И сердце наполнилось грустью И даже сщемилося аж. Я понял, я здесь остаюся; Я с вами, китайцы. Я – ваш!

Папуас

Андрею Никишину Папуас Андрей Барашкин Курит трубку из бамбука. А вокруг растут бананы И летают какаду. Но на сердце его тяжко И в глазах такая мука; Он вчера был капитаном, Но корабль утонул! В этом кораблекрушенье Уцелела только крыса, Да бамбуковая трубка, Да коралловый компас. Он сидит, как привиденье, Под ветвями кипариса. И в глазах такая мука, Ведь теперь он – папуас! Этот остров ведь необитаемый; Это скажет вам каждый моряк. Проклинаемый он капитанами, Побывавшими в этих морях. Не стоять ему больше на мостике, Не вернуться назад на причал, А сидеть папуасом на острове, Есть бананы и тихо скучать… * * * Не тянет меня в Африку к пигмеям. Просты мои желания и кротки: Люблю я очень водку и евреев, Которые приносят эту водку, Которую мы вместе выпиваем, А после, важно пукая басами, Я им пою. Они мне подпевают, Качая в такт печальными носами.

Двойной акростих.

А.Анпилову Еврейские мальчики скрипки дрочат, Картаво сольфеджио тянут. Шопенами видят отцы своих чад, Юля перед учителями. Разбитый в тридцатые параличом, Добитый позднее диктатом, Небритый учитель басовым ключом Архаровцев учит легато. Уткнувшись обиженным носом в тетрадь, Вникая в глубины Америк, О Боже, как тошно каноны играть, Лаская проклятый «Гварнери». И только под вечер пойдёт, как чумной, Плохой ученик синагоги, Но ноги ведут не домой. Не домой? А всё же куда ведут ноги? А ноги ведут и приводят на мост. Невольно сжимается сердце. Помедлит немного герой-утконос И скрипку положит на рельсы… Лекарствами после истерик в ночи Отпоют крикливого батю. Великий скрипач, всё сполна получив, Уснёт на тюремной кровати... А скрипка, наверно, навек замолчит; Но может случиться и вот как: Домой машинист, возвратившись, вручит Рябому подростку находку. Юлим перед жизнью и перед судьбой, Шагая по чьим-то сюжетам: Картавый подросток, а рядом рябой Елозят смычком менуэты…

Баллада о печальном скрипаче.

А.Вертинскому и моему деду Захару Самуиловичу Мой дедушка старый, но добрый старик Мечтал, что я стану большим скрипачом. И даже в далёком Милане Я буду играть на концерте. А внук его глупый закатывал крик, Ведь он не хотел быть большим скрипачом. Он плавать мечтал в океане На старом пиратском корвете. Среди акул и альбатросов Мечтал стоять он на борту Слегка подвыпившим матросом С огромной трубкою во рту, Крича в бою осипшим басом: «На абордаж, орлы, вперёд!», И быть огромным одноглазым И даже раненым в живот. Как он мечтал из океана Вернуться на родной причал Весёлый раненый и пьяный. О, Боже мой, как он мечтал В портовом кабаке «Ривьера», В объятьях гейшу задушив, Кричать: «А ну, скрипач-халера, Сыграй мне чёньть для души!» Но время проходит, и дедушки нет. Он больше не будет стоять над душой; Теперь-то ему безразлично, Что внучек скрипач в ресторане. Он по вечерам достаёт инструмент И мучает скрипку. И всем хорошо. Ему ж это всё безразлично, Ведь он далеко в океане! Среди акул и альбатросов Мечтал стоять он на борту Слегка подвыпившим матросом С огромной трубкою во рту, Крича в бою осипшим басом; «На абордаж, орлы, вперёд!» Быть одноногим, одноглазым И даже раненым в живот. Как он мечтал из океана Вернуться на родной причал Весёлый раненый и пьяный. О, Боже мой, как он мечтал В портовом кабаке «Ривьера» В объятьях гейши умереть, Крича: «А ну, скрипач-халера, Давай играй, я буду петь!» Он спел бы под скрипку про скрип старых мачт, Про боцмана – злую собаку. А маленький, злой, одинокий скрипач Играл бы на скрипке и плакал…

Умом Россию не понять…

* * * Мечтал когда-то Стенька Разин В хоромах царских пить мальвазий, С женой царёвой быть «на ты», Но от высокой высоты Его головушка вскружилась И, отчленившись, укатилась… Но мы мечты его из пыли Подняли, а потом свершили; Князей всех в грязь, а сами в князи. И кукиш мировой заразе! Затем при шпаге, при усах Соорудили свой корабль; Готовы плыть, но паруса Давно порезаны на флаги. Но не беда; мы и пешком, Мы и ползком умеем лазать. Мы к цели правильно ползём. Тьфу-тьфу-тьфу-тьфу, чтобы не сглазить. И, видит Бог, мы доползём, Ведь нам не страшен говнозём. Сольёмся все в одном экстазе, Как завещал великий Разин! * * * А.Маслову Александр Сергеич Маслов, Как живёте, что поёте? Не о том ли, как прекрасна Наша жизнь. Или напротив, Сколь монетку не бросаем, Загадавши на орла, Вечно решка выпадает. Да, такие, брат, дела. Всё ж надеемся, всё жаждем, Что суму добром набьём, Что когда-нибудь однажды Мы недурно заживём, Но сквозь дыры в мешковине Барахлишко растеряв, На Христовы именины Налегке нам ковылять. Так и бродим полукровки, Полнокровных не сыскать. Полу люди, полу волки – Чего больше, не понять. То ли просим, то ли плачем, То ли воем на луну, То ли за один стаканчик Отпеваем всю страну. И в кабак, как в свои сани, – В пьяный омут. И пошёл! Сторублёвки да цыгане, Девки, водка – хорошо! И обняв чужую музу (спьяну разве раздерёшь?), Сладострастному индусу Уподобившись, поёшь: «Будь, красавица, моею. Брось, толстушечка, грустить!» Наши музы улетели, Хоть чужих не упустить. И добравшись до коленки, Задыхаемся в словах. А она лежит у стенки, Ковыряется в зубах. Отвернётся – станет жутко, Как в хичкоковском кине: Да, ведь это – проститутка! Где же крылья на спине? И с разбегу заберёмся, Колокольню раскачав, Проповедовать возьмёмся – Вот работы палачам!… Только что-то перебрали И запутались в итоге: Поворот дороги дальней Да скрипят худые дроги…

Автопортрет 1999 года.

Возможно, я не очень гармоничен, Зато талантлив и фотогеничен. Я сочинить могу такую песню, От зависти Берковский даже треснет. А я оставлю эту песню людям, От этого меня ведь не убудет. Напротив, я прибуду, скажем, к Пете, Или какому-нибудь, скажем, Саше. И он попросит: «Не могли бы спеть Вы Чевоньть выдающее Ваше?» И я, достав свой лучший каподастр, На гриф его заботливо пристрою, И не суетливо, а как мастер, Такое Саше с Петею устрою! Они меня до смерти не забудут; Расскажут внукам обо мне и детям – Такое замечательное чудо Могу я этим Саше с Петей спеть я… Возможно, я не очень гармоничный, Зато я молодой и аккуратный. Талантливый я и фотогеничный, Что мне во мне особенно приятно. Конечно, мне не быть уже министром И Мусоргским, увы, не стать Модестом, Зато в Москве – отдельная прописка, Где даже для собак найдётся место. И не успел покуда постареть я, Не отрастил на лбу своём морщины, Зато свои, как уверяют, дети, Жена – немолодая, но с машиной. И стих негармоничный завершая, Открою Вам один секрет интимный; Я жизнь свою люблю и уважаю! Хотелось бы надеяться – взаимно…

Автопортрет 1986 года, переходящий в посвящение А.Городницкому

Жизнь свою я сам, конечно, загубил, Ведь рождён я был за Светлое сражаться; Будь я Ленин, я бы Крупскую убил. Будь я Энгельс, задушил бы Карла Маркса! Я бы столько мог наделать светлых дел! Я бы мог бы стать примером и Героем, Но героем быть, простите, не хотел; А хотел быть, извиняюсь, тамадою. Вот, к примеру, говорю я: «Наливай!» И хозяйка всем по полной наливают. А хозяин, как какой-нибудь Чапай, Свою рюмку, словно, шашку поднимает. Все сидят, волнуясь, – рюмки наголо – И глаза горят взволнованно и смело. И такое пониманье за столом! Как сказал бы самый грамотный: «Уцелом!» И под общее внимательное зренье Я встаю и говорю стихотворенье: «Мне стих хотелось написать; Хороший стих не по заказу, Чтоб мог его я рассказать, И все заплакали бы сразу. И встал бы некий старичок И так сказал, держась за сердце: «Ведь он, товарищи прочёл Всей нашей жизни квинтэссенций! Я – той эпохи сторожил, Я девяносто лет живу. Я столько в жизни пережил, Но это не переживу!» И бледный, словно полотенце, Под чей-нибудь истошный вой Упал бы он, держась за сердце, К моим ногам, как рядовой! Я не пишу таких стихов, Мне очень жалко стариков. * * *

моим коллегам

Буря небо мглою кроет, Или солнышко парит – Мы всегда на кухне трое Выпиваем на троих. В этом деле мы – таланты, Ассы, проще говоря! Мы сидим, как три атланта, Словно три богатыря. Вот спроси меня, товарищ: «Разве можно столько пить?» Я отвечу: «Обижаешь, Просто, стыдно говорить! Я ж к тебе не лезу в душу; Если хочешь, выпивай. Так что ты, товарищ, лучше Мне вопрос не задавай. Ты чего скандал устроил? Мужикам мешаешь пить! Видишь, буря небо кроет… Просто, стыдно говорить!»

Маленькие трагедии.

1.Е.Казанцевой Любит женщина меня, Как пучину миноносец. По утрам, меня обняв, Как ребёнка, она носит. Кормит с ложечки она, Напевая: «Гули-гули». А случится вдруг война, Заслонит меня от пули. А потом, придя с войны, Лихо справившись с врагами, И поставив у стены Свою скатку с сапогами, Приголубит, как коня. Как дитя, накормит грудью. Любит женщина меня… Помогите, добры люди! 2. Твои белые руки Я любил целовать. Я ж любил тебя, сука, Словно родную мать. Ну, а ты с эфиопом Укатила в Заир. Моя жизнь, блин, засохла, Словно плавленый сыр. После каждой попойки, Вспоминая о ней, Я иду на помойку И кормлю голубей. Эх, вы, вольные птицы, Птицы ангельских лет, Вы знакомой девице Передайте привет. Ты же с детского дома Обещала любить. Коль полюбишь другого, Могу морду побить. А теперь в твоих патлах Ночью спит эфиоп. Я ж любил тебя, падла, И быть может, по гроб! После каждой попойки, Вспоминая о ней, Я иду на помойку И кормлю голубей. Эх, вы, вольные птицы, Птицы ангельских лет, Вы знакомой девице Передайте привет.

3. на семнадцатилетние супружества

Прошли иные времена. Любовь, уж, минула давно. И кроме мелкого говно, Осталось крупное оно. 4. А мне жена сказала: «Ты тут лишний», Сварила на дорогу петуха. Я попрощался и поехал в Нижний Подальше от жены и от греха. А за окном – зима и снег, как вата, Где дворник Валерьян или Пахом Слепил жену огромного формата; Такая не прогонит с петухом. Я почему-то вечно третий лишний И в жизни, извиняюсь, и в стихах. Мне скажут: «Надо в Нижний!», еду в Нижний. Мне главное, чтоб дали петуха. 5. Когда устанешь от улыбок Полу друзей, полу подружек, Которым ты давно не нужен, Тогда возьми и сделай так: Купи пучок копчёных рыбок, От этого не будет хуже. А если пиво взять к тому же, То будет лучше. Это – факт! 6. Умом Россию не понять. Россию носом не понюхать. Не услыхать Россию ухом И даже пальцем не помять. Россию не увидишь глазом И не положишь под язык. Она похожа на оргазм В метро с похмелия в час-пик

7. Бородино.

Cкажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спалённая пожаром, Была французу отдана? Старик вздохнул, докушал пряник И так сказал: «Не зря, племянник! Назад вернули на хрена?» 8. Стал вредным я и мелочным, Глухим на оба уха. Давно не тянет к девочкам, Тем более к старухам. И в дворницкой под лестницей Года мои проходят. Давно пора повеситься, Всё руки не доходят. 9. Её я встретил у причала, Ловя на бабочек тунца. Она понравилась сначала. Затем понравилась с конца. 10. Меня супруга огорчала, Как гражданина и отца. Невелика беда начала, Но велика беда конца… 11. Никто ведь Вас не режет. Никто ведь Вас не мучит. Пишите лучше реже. Пишите лучше лучше. Меня ведь не смущает, Что много лет подряд Меня не посещает Ленивый мой талант. Ничем его не выбить (Заклинило, видать). Конечно, можно выпить И с горя порыдать. Есенин тоже рыдал в сирени, Он был нервный, Ведь он – последний певец деревни, А я – первый. 12. Весь мир дрожит, Как в схватке рукопашной. Так страшно жить, Что умирать нестрашно. 13. Я от безудержного пьянства И от похмельного бесчинства Как гражданин не состоялся, Как человек не получился. Зато я был хорошим другом, Хотя, признаюсь, для немногих, Всегда протягивая руку Тем, кто протягивает ноги. * * * Ты жива ещё моя старушка, Хоть давно похожа на сморчок. Пряча слёзы горькие в подушку, Ждёшь, когда придёт твой старичок. Одиноко без любви и ласки До рассвета маешься, пока Он другим старушкам строит глазки И других щипает за бока. И потупя тихо очи долу, Как молитву повторяешь ты: «Не забыл бы старый валидолу. Не забрали б пьяного менты… В старомодном ветхом шушуне…»

* * * посвящается моей квартире в Свиблово

Я видел ночью вещий сон. В Кремле собрались депутаты: Там был Совмин и две палаты; Там был и Ельцин, и Кобзон. И где-то там, под потолком, С трудом давя в себе рыданье, Михал Сергеич заседанье Открыл, взмахнув своим платком. И все, напрягшись, как один, Глядели молча, не мигая, Как я, уверенно шагая, К трибуне съезда подходил. И вот, взойдя на пьедестал, Я снял простым движеньем шапку. И развязав красиво папку, Я заявление достал. Вдруг кто-то в обморок упал; Ну, так и знал, актёр Ульянов. А за спиной моей Лукьянов, Не знаю, умер или спал? Я заявление поднял… Вдруг кто-то набок повалился – Собчак; я даже удивился, Уж, от него не ожидал! И тут зал встал, как хор встаёт. И я сказал, как можно проще: «Прошу улучшить мне жилплощадь» И мне улучшили её…

Советская алкогольная MP3 (3.1 Mb)

Е.Шифрину Как хорошо в стране Советской жить! Лежи себе под трактором на поле. А всё вокруг летает и жужжит, И сердце бьётся весело и вольно. И соловей поёт над головой, Что на полях пшеница зреет, стерва. А экипаж машины боевой За это пропустил уже по первой; Ведь это ж, Толик, – родина моя: Родные всё поля и океаны. Так доставай из трактора баян. Какая, к чёрту, песня без баяна? Давай споём про это и про то, И выпьем, чтобы жизнь казалась слаще. А девушки, а девушки потом Нас по домам с товарищем растащат. А завтра утром снова на поля, Где всё растёт и бабочки порхают; Ведь это ж, Толик, – родина моя. И я другой такой страны не знаю. Лежи себе под трактором, дыши, Ведь незачем тужить в стране Советской. И нам с тобою на фиг не нужны Ни Африка, ни берег их турецкий!

Насекомая баллада 21-го августа 1991 года.

Муравей ползёт по крыше, У него полно забот. Он не видит и не слышит, Что в стране переворот. Хорошо быть муравеем – Тружеником, пахарем; Люди носятся с идеей, А муравеи с сахаром. Вот, проснёшься ты однажды – Сахара не видно. А муравеи из какашек Делают повидло. Дрыхнет муха на заборе И на всё вокруг кладёт И на Мишу, и на Борю, И на весь переворот. Хорошо быть мухою Маленькою гадскою; У людей – разруха, А у тебя богатство. Урожай не родится, Люди голодают. А говна, как водится, Завсегда хватает. Вот, когда-нибудь однажды Сдохнут человечки, И букашки из какашек Им поставят свечки.

Представление.

М.Ходорковскому Представь, что ты крутой грузин Живёшь, как нищий муэдзин, В дерьме по горло и в грязи И тихо воешь волком. Ну, хоть ты вой до хрипоты, Кругом лишь мошкара да ты Такой крутее всех крутых. Крутой, а х… толку. Или представь, что ты в бегах Свободный русский олигарх В болоте в рваных сапогах, Как коростель кукуешь. Пусть денег чемоданов шесть, Ну, а куда девать их здесь? Не покурить их и не съесть. Хоть «зелень», а не будешь. И почему у нас с тобой Всегда вот так, хоть плачь, хоть стой Всё накрывается пустой Простой посудой медной. Будь ты грузин, будь олигарх, Да будь ты трижды в сапогах – Если свободный, то в бегах, Если крутой, то бедный. Просто, вах! * * * Скажу Вам без лести Легко и с размахом: «"Идущие вместе", Идите Вы… вместе!» Зачем на Родину пенять? С ней нужно молча примириться. Не надо Путина ругать, Он занимался джиу-джицу. И на Касьянова пенять Бесчеловечно и жестоко; Он может шутки не понять И зашибить Вас ненароком. Чубайса надо уважать. Хоть рыжий он и хитроглазый, Но он ведь может так прижать Не электричеством, так газом. И пусть Шандыбин мне не враг, Но рядом с ним я, как на дыбе. Не потому, что он… мудрец, А потому, что он Шандыбин. Россия – странная страна, Клубок противоречий дерзкий. Не раскусили, ни хрена, Её ни Кащенко, ни Сербский. Умом Россию не понять, Она прекрасна, как наяда. Не надо Путина ругать, Но и хвалить его не надо. Умом Россию не понять И не принять, как дар всевышний. И что на Путина пенять, Коль сами рожею не вышли. * * *

Друзьям моей жены с чувством

Я не люблю друзей жены. Они всегда раздражены Моим талантом и успехами на сцене. Их раздражает всё подряд. А мой литературный вклад Их просто бесит, потому что он бесценен. Пардон, но я не виноват, Что внёс такой бесценный вклад. Оно само собою как-то получилось. Я их обидеть не хотел. Я просто делал что хотел… Я просто делал что хотел – и получилось. Люблю я жён моих друзей. Я их собрал бы всех в музей, Чтобы и наши бабы тоже поучились. А-то с утра и до утра Бухтят, как будто трактора, А вот готовить, как они, не научились. Люблю мужей моей жены. Они, как воздух, нам нужны Для процветания и самоуваженья. Их ждёт почёт и Колизей На радость жён моих друзей, Ну, а друзьям моей жены на раздраженье. Да я и жён люблю своих Всех до единой, всех двоих, Пусть им давно уже не двадцать и не тридцать. Пусть нет ни бюста, ни косы, Зато растут у них усы. Уже за это только можно в них влюбиться. А если честно говорить, Их невозможно не любить, Какими бы они усатыми не были. И я люблю их, как родных, Без отпусков и выходных, Зато что так они мужей своих любили… Зато что добрые. Зато что не убили… пока.

Памятник

себе Нет, весь я не умру. Я весь могу уехать, Пока не заросла народная итить*. А коли, зарастёт, и это – не помеха; И весь я не умру. Я весь могу запить. Я весь могу запить. И может, даже спиться, Но вспомнят обо мне богатыри, не вы, Ведь разнесёт мой дух степная кобылица, Ведь даже мёртвый я – живее всех живых. Я – памятник себе. Любезен я народу, Что чувства добрые в нём литром пробуждал. Обиды не страшась, я так закончу оду: «Я – не любитель выпить. Я – профессионал!» ---- * – «итить» – (др.-рус.) от слова «идти» – тропа * * * Как начинается весна, Так жизнь становится всё гаже. От воя мартовских котов Восьмые сутки ночь без сна. Да я и сам готов завыть, Но только, вот, боюсь повяжут. Вот и кукую, словно выпь, На кухне ночью без портов. Штаны жена моя, хоть вой, Куда-то спрятала, фашистка, Чтоб не гулял туда-сюда И блюл на кухне свою честь. Вот и блюду я сам с собой Честь, как рябая феминистка. А где-то девки хоть куда. А я один без девков здесь. По небу облако в штанах Гуляет, словно по Бродвею. А я, как туча без штанов, Печальну голову склонив, Гляжу, как мелкая шпана, Моих девиц нахально клея, Им мои песенки поёт, Их выдавая за свои. Мне больше нечего сказать На языке Барто и Фета. Остался лишь барковский мат. Конечно, можно показать В окно свой тухес неодетый. Но я ведь деликатный бард, А не какой-то там попса. Как начинается весна, Так нет ни девков и ни сна. И жизнь, ну просто, несносна… Ну просто, полная сосна. * * * В сортир по стеночке с похмелья, как на лыжах, Скольжу нетвёрдым юзом, тапками шурша. От осознания того, что снова выжил, Как дура, радуется глупая душа. А ей-то что, она витает, где захочет. А ты ей хочешь, брат, не хочешь, потакай. Пусть нету денег, нет здоровья, нету мочи, Ей продолжение банкета подавай. И что же ей, козе, на месте не сидится, Ей только б пить коньяк, мон шер, да водку жрать. А мне б в девчоночку хорошую влюбиться. А мне бы с ней себе подобных нарожать. А мне пожить бы с нею где-нибудь в Париже, Соря налево и направо… Но опять В сортир по стеночке с похмелья, как на лыжах. И, ради Бога, равновесие держать… * * * Когда движение души Перерастёт в движенье тела, Я почернею, как Отелло, Что Дездемону задушил; Я побелею, как Пьеро; Как голубой, поголубею; На грудь повешу портупею И парабеллум на бедро. Слегка раскосый, как маньчжур, Пройдя две трети бренной жизни, Назад гляжу без оптимизма, Точнее вовсе не гляжу. Там у погасшего огня Надежда бедностью забита. Там у разбитого корыта Моя старуха ждёт меня. Там моя бедная душа Застыла в неподвижной позе, Как Рабинович на Привозе, У граждан милостню проша. Прощай, унылое вчера. И здравствуй, солнечное завтра, Где как поэта и как автра Меня поймут et cetera. И я богатый на коне, А не какой-то дохлой кляче, Такую песню захуячю, Чтоб вечно б помнили б об мне!

Душевно-коньячная песенка.

Внутри меня есть маленькая дверца. Не каждому открыть её дано. За этой дверцей поживает сердце. Капризно и обидчиво оно. То жалится, то денежку канючит. А то, то то, то сё подай ему. Я потерял от этой дверцы ключик; И что за ней творится не пойму. Я только слышу, как за этой дверцей Оно стучится с частотой в два герца. Бывалочи проснёшься, словно пташка, Душа поёт и нежится с утра. А из-за двери, словно старикашка, Оно канючит: «Выпить бы пора!» Пришибленный, как будто бы застали Меня за чем-то очень не хорошим, Я надеваю старые сандалии, Или влезаю в мокрые калоши. Как маленькая школьница бочком, Шагаю в магазин за коньячком. Играют на помойках ребятишки. Пьют дедушки на лавочках винцо. А я угрюмый, как художник Шишкин, Уродую пейзаж своим лицом. Оно в нутрии меня всё шепчет: «Внучек» (Ну, тоже мне нашёл седее внучка.) «Возьми коньяк какой-нибудь получше!» Ну, ладно, коньячка так коньячка. И сразу же от радости за дверцей Оно стучится с частотой в три герца. А может быть с ним как-нибудь покруче – Хотя бы раз отказам попужать. С другой же стороны его, как внучек, Я вынужден любить и уважать. А то порой не то чего-то скажешь. Оно – то «стук» тихонько, то молчок. Как говорится, сердцу не прикажешь; Приходится крутиться, как волчок. А-то ведь может страшное случиться – За дверцею никто не застучится. И всё-таки пока оно стучится, Заканчивая утренний вояж, Я с коньяком лечу домой, как птица, И украшаю уличный пейзаж. Детишки, шумно шмыгая носами, Вокруг меня кружатся, как волчки; И влажными от радости глазами Встречают у подъезда старички. Я с вами попрощаюсь у подъезда, Ведь всё, что будет дальше, вам известно.

Когда накроюсь медным тазом

Когда накроюсь медным тазом, Предсмертный испытав оргазм, Тогда, уж, точно отдохну на всю катушку. Без Ваших стонов и капризов В своей загробной новой жизни Я заживу, как беззаботная кукушка. А Вы у гроба порыдавши Над моим телом вечно павшим, Меня зароете у ёлки на опушке. И Вам, навек осиротевшим, И невдомёк, что я взлетевший Гляжу на Вас, сидя у ёлке на макушке. Не берегли меня при жизни В моей же собственной отчизне, Не уважали и платили мало денег. Да, и супруга, просто ужас, Меня плохим считала мужем И говорила, что алкаш я и бездельник. Пускай алкаш, не возражаю, Но вот супругу обожал я, Хоть и скрывать я это был великий мастер. Пусть был я беден и без средств, Но ведь оставил ей в наследство Свою гитару и прекрасный каподастр. Что ещё надобно для счастья, Когда есть классный каподастр? Да ничего по сути дела и не надо. Всего и надо-то, что надо Его поставить куда надо И написать классическую серенаду. И чтобы эта серенада Тебе досталась, как награда, Как память о твоих, загубленных мной, годах. И чтобы, как при коммунизме, И в этой, и в загробной жизни Мы были вечно вместе в памяти народа. Хотя не исключаю случай, Что ты найдёшь кого-то лучше. Хотя куда, уж, лучше? Даже и не знаю. Тебе скандалов не хватало, А может, выпивал я мало? Ну ничего, ещё есть время наверстаю! Ты не смотри, что я ленивый. Я очень вредный и ревнивый, Если узнаю, что с тобою кто-то рядом. Так что, любимая, не нужно Не искушай меня без нужды, И по нужде не искушай меня, не надо… Хотя твоя измена после Того, как сгинут мои кости, На самом деле не такая, уж, измена. Так что на первый раз прощаю И ревновать не обещаю. Но обещаю подыскать себе замену. А после можно медным тазом Накрыться, испытав оргазм. И с чистым сердцем отдохнуть на всю катушку… Но нет ни отдыха, ни таза. И как назло, весь день, зараза, В лесу кукует мне противная кукушка.

Автомобильно-грузинская песня.

Скоро я стану известный Больше, чем Эрнст Неизвестный… Когда я стану знаменит, Куплю жалезную машину, Шофёра Гиви заведу Солидного, как паровоз; Он, если надо заменить, То на ходу заменит шину, А, если надо, на ходу Даст прикурить, как виртуоз. Люблю проехаться верхом В машине типа лимузина, Ведь он не просто лимузин, А лимузин-кабриолет. И просыпается тайком Во мне дух пылкого грузина. И этот пламенный грузин Знать не желает слово «нет». Пусть говорят, что лимузин Не может быть кабриолетом. Это у вас не может быть, А у грузинов их полно. А если кто-то возразить Захочет с Гиви нам на это, Конечно, может возразить, Нам с Гиви это всё равно. Когда-нибудь я, может быть, Куплю жене стальную брошку Работы сына Фаберже, А может, Фаберже-отца. Я даже, может, брошу пить. Хотя, скорей всего, не брошу. А если брошу пить, мон шер, То, как грузин, не до конца. И костромские чуваки, И камербюргеры в Потсдаме Передо мною лебезят, Завидя мой кабриолет. И даже в лужах червяки Виляют лысыми хвостами. Спасибо вам, мои друзья. Я очень тронут и задет. И тот, кто раньше изменял, Придёт ко мне сказать «Простите». Конечно, я его прощу, Но Гиви точно не простит. Так что давайте же меня Вы неизвестного любите, Чтоб не случилось бы чего, Когда я стану знаменит! А когда я стану знаменит? * * * А.Эрвье На столе и водка, и закуска. Не хватает только оливье. Отчего ж мне грустно? Просто, дома пусто И не едет мой дружок ко мне. Мой дружок из города Тюмени, Где живёт жена его Валёк. А у меня пельмени, Рыба нототения И непочатый водки пузырёк. В восемьдесят где-то, помню, пятом Мы сидели у него зимой. Водку с карбонатом Разбавляли матом. Ну, а рыбу ели, Боже мой! Просто, понимаете обидно. Х… же я столько накупил? А его не видно, Ну, как ему не стыдно? Я за это выпил и запил. Я возьму куплю себе «девятку». Просто так, из принципа куплю. А потом в припадке Разгонюсь, и всмятку Я тебя, предатель, раздавлю!.. На столе и водка, и закуска. Не хватает только оливье. Отчего ж мне грустно? Просто, дома пусто И не едет мой дружок ко мне…

Степаново

Моим удмуртским друзьям в лице А.Сивачёва Прощай, Москва – приют талантов и дебилов. Ты никогда меня, по сути, не любила. Пришла весна и мы расстанемся без слёз, Покуда я в тебя корнями не пророс. Покуда я ещё не скурвился, как классик, Строча нетленку на прокуренном матрасе, Я убегу с водою талой в водосток. Но не на Запад, дорогая, на Восток, Где, словно, айсберги, застыли облака И жизнь течёт неторопливо, как река. На Каме, брат, в Степаново на Каме, Где ловят рыбу голыми руками, На берегах среди кирпичных юрт Я заживу счастливый, как удмурт. Там, словно в сказке, лишь рассвет забрезжит, Так сразу из-за острова на стрежень, Пыхтя трубою, весело плывёт По Каме баня, словно пароход. Там по утрам за чашкой джина или виски Сидят удмурты деликатно по-английски. Повсюду слышится «Мерси» или «Пардон», Что ни удмурт – то генерал или Гордон. И образ жизни проповедуя здоровый, Не только люди, но и местные коровы, Как дети малые с зари и до зари В бассейне плавают пуская пузыри. Вдали от кризисов и мировых проблем Здесь жизнь надёжна и проста, как АКМ. На Каме, брат, в Степаново на Каме Вольготно жить с крутыми мужиками, Где яхты, расправляя паруса, Плывут, как облака по небесам. И пусть я «Норд» не отличу от «Зюйда», Но, боцман, не гони меня отсюда, Ведь чтоб остаться с Вами я готов Отдать последний грош или швартов. Пусть кто-то рвётся из провинции в столицу. Ну, а по мне так проще сразу утопиться. Жить, как селёдка в банке, поглощая смог, Другой бы смог, а я, признаюсь Вам, не смог. Так что прощай, Москва – капризная красотка. Я ухожу, ведь голод странствия не тётка. Пришла весна и мы расстанемся без слёз, Покуда я в тебя корнями не пророс, Ведь где-то там меня мадамы и мосье Давно заждались с коньяком «Карвуазье».

Тряхнём, Петрович, стариной

А.Анпилову «Уход отдельного поэта не создаёт в пространстве брешь. В такой большой стране, как эта, Таких, как нас, хоть жопой ешь…» И.Иртеньев Что-то кровь давно не бродит. Что-то блеск пропал в зрачках. Потихоньку жизнь проходит От дивана до толчка. Что нам рифы? Что нам мели? Мы матрасы бороздим. Даже окна запотели От опухших образин. Тряхнём, Петрович, стариной и целлюлитом! Один остался на двоих зуб коренной. Давай отбудем в мир иной давно забытый, Пока ты на своих двоих, пока живой. А то проснёшься невзначай в районном морге; А там, поверь мне, дорогой, тоска и жуть. Так что давай хандрить кончай. И будь как Зорге. Тряхни, Петрович, бородой и в дальний путь. Ах, какие были крабы Раньше в Ванинском порту. Таяли какие бабы, Словно мидии во рту. Скольких совратили пеньем, Скольким мы проели плешь. И как бы написал Иртеньев: «Таких, как нас, хоть жопой ешь!» Так что не дёргайся, родной, не прогадаешь. Со мной, Петрович дорогой, не пропадёшь, Покуда ты стакан одной рукой сжимаешь, Пока за талию другой ещё берёшь. Пускай нас даже Соловей-разбойник встретит, Пускай пугают нас «губой» и КПЗ, Пока гуляет в голове весёлый ветер, Нам не страшны ни смерть, ни даже ОРЗ. Но словно мелкая зараза Распространяется слушок, Мол, не матросы, а матрасы Мы для своих ревнивых жён, Мол, наши бывшие проказы Всего лишь слухи трепачей, Мол, ловим кайф не от экстаза, От фталазоловых свечей. Тряхнём, Петрович, стариной и целлюлитом. Один остался на двоих зуб коренной. Давай отбудем в мир иной давно забытый, Пока ты на своих двоих, пока живой. А то проснёшься невзначай в районном морге, А там, поверь мне, дорогой, тоска и жуть. Так что давай хандрить кончай и будь, как Зорге. Тряхни, Петрович, бородой и в дальний путь!.. Тряхни, Петрович дорогой, хоть чем-нибудь.

Дачный романс

Т.Дрыгиной Любить не обещаю, Но и зарок не дам, Что вдруг не заскучаю Когда-нибудь по Вам. В каком-нибудь приюте Для старых пердунов Вдруг вспомнятся минуты, Минувшие давно. Лысеющий беззубый В каталке у огня Я вспомню Ваши губы, Любившие меня, Заброшенную пристань, Наш чудный мезальянс, Где тихо пел транзистор Вертинского романс. И каплями большими Вдруг слёзы набегут, Но вспомнить Ваше имя Я так и не смогу. Смахну слезу, как муху К чему пережива- ния, ведь Вы – старуха, Если вообще жива. Если жива, то знаю Наверняка сейчас Сидите, вспоминая Наш чудный мезальянс. Где вдалеке от мужа И посторонних глаз У подмосковной лужи Мы слушали романс. Что будет с нами после, Покуда мы вдвоём, Подобные вопросы Себе не задаём. Возможно, словно дети, Мы за руки пойдём И на большой планете Заблудимся вдвоём. А может быть, иначе Закрутится сюжет: Начнёт о нас судачить Молва и высший свет. И Ваш супруг скандальный, Ревнивый идиот Узнает нашу тайну И страшно нас убьёт. Что ждёт нас с Вами грешных Любовников тому Не миновать, конечно, Наверно, потому Не говорю «Прощай» я И встретиться не рвусь… Любить не обещаю, А может быть, боюсь.

Эпитафия.

Я останусь с памяти народа Ненадолго, чтоб не надоесть. Ну, на три. Ну, на четыре года. В самом крайнем случае – на шесть. Я бы в гости пришёл к Вам с салом. Я бы даже купил «Камю», Но меня приглашают мало, Потому что я много пью. И хотя меня любят дети (хоть я сам-то их не люблю), Но боятся меня соседи, Потому что я в ванных сплю. А бывает, я сплю в клозете. И такое ведь может быть, То не только соседи, дети Меня перестают любить. И когда я умру до смерти, Не несите Вы мне венков. Вы прибейте доску в клозете: «Здесь спал некогда Кочетков».

Кочетков Михаил Николаевич родился 6 мая 1961 и живёт в Москве.
Окончил МГУ им. М. В. Ломоносова в 1984 году.
Актёр. Участник творческого объединения "Первый круг".
Песни пишет с 1979 года на свои стихи. С декабря 1995 года на коммерческом телеканале "Телеэкспо" вёл в прямом эфире песенную передачу с участием бардов "Гнездо глухаря", где по утрам в выходные дни можно услышать песни по заявкам зрителей.
Организовал в Москве бардкафе "Гнездо глухаря".
Организатор и ведущий телепередачи об авторской песне "Домашний концерт".
Выпустил два лазерных диска: "Несмело товарищи в ногу" и "Пока меня не раскусили".
Книга стихов – "Два алкоголика на даче"
В апреле 2003 года диск – "Когда накроюсь медным тазом…" с новыми песнями.
2004 год – диск "Попытка Автобиографии"