Я люблю Италию. За климат. Искусство, конечно, искусством, руинки руинками, но это в Италии, поверьте, не главное. Где-нибудь в Тоскане – после двух-трёх дней пляжной нирваны – перестают слоиться ногти и шелушиться кожа, даже начинают завиваться волосы. Вообще становишься человеком. Искусство, конечно, вечно, но если бы надо было выбрать, скажем, между Колизеем и болонскими спагетти – я бы выбрал спагетти. Сами итальянцы, кстати, в гробу видали все эти двухтысячелетние кучки столбов, встречающиеся по стране значительно чаще, чем автосвалки.

Однажды летом мы ездили по центральной Италии. Жена измучила меня культуркой, таская из города в город и педантично залезая в каждую историческую подворотню. А подворотни там, как известно, все исторические. В каждой кто-нибудь родился или кого-нибудь зарезали. Городишки встречали нас своими дежурными «дуомо» и «батистеро», похожими друг на друга, как улыбки старых итальянок. Встречали приветливо-наплевательски. Я зевал и поддерживал разговор примерно так:

– Здравствуй, дуомо. Где же твой батистеро?

Или:

– Батистеро вижу, а дуомо где? Где дуомо-то, елкина мать?

Я твёрдо знал, что эти ребята должны быть вместе. Ещё я знал, что в два мы обедаем, то есть я законно выпью поллитра «вино ди каза», домашнего вина, от которого сразу начинаешь глупо улыбаться, наверну тарелку местных макарон по-флотски и опрокину чашечку «капучо». Потом будет час сиесты у какого-нибудь фонтана с грязно-мраморными писающими младенцами. Потом, правда, будет ещё пара часов суетливой культурки. Но их выдерживать легче, потому что греет мысль об ужине…

У нас с женой был джентльменский договор: неделю мы похотливой интеллигентской трусцой шакалим по камням, а неделю нормально отдыхаем. Как белые люди. На море. Никаких «дуомо» и «батистеро». Солнце, море, покой. Сначала, ещё осенью, переговоры велись по варварской схеме 12:2. То есть экскурсионная некрофилия должна была занять двенадцать дней! К зиме, проявив чудеса дипломатического искусства, я отстоял схему 10:4. Наконец, к апрелю мною был достигнут прорыв, подобный прорыву Грибоедова в Персии – 7:7. Туркманчайский фурор. Персы разбиты в прах. Как мне это удалось, я до сих пор не пойму. Может быть, дело в том, что я внешне чем-то похож на Грибоедова, а у жены пятьдесят процентов персидской крови?

За семь дней мы объехали Рим, Флоренцию, Болонью, Пизу, Венецию и ещё десяток городов, названия которых слились у меня в одно зевотное «дуомо – батистеро».

Рим – рыжий. Как ослик. Об этом уже кто-то сказал, В Риме много приставучих наркоманов. Вообще-то Рим, как и Париж, – чисто японский город. Японцев там больше, чем итальянцев. Еда там хуже, чем в провинции. Рим я люблю. Это большая каменная деревня. Волков я там не встречал, но собаки бегают вполне дикие.

Флоренция – она полосатая, как мои детские гольфы. Город дрожащих от напряжения микеланджеловских торсов, которым хочется сказать «расслабься». Там по-средневековому пахнет кожей. Запах кожи скорее не запах, а звук. Когда глубоко вдыхаешь его и замираешь, он продолжается в мозгу. Ни розы, ни уксус не длятся, а кожа длится, словно нота «до» после удара по клавише.

Болонья – город-крепыш. Толстенький русский кремль цвета жирной мясной подливы. Всё плотненькое, сытное. В детстве я думал, что «болонья» – название блюда. Что-то вроде ботвиньи.

В Пизе все поголовно фотографируются у башни – как будто её поддерживают. И каждый думает, что он это первый придумал. Башня действительно кривая. Но не очень. Вид у неё замученный. Если бы не изумрудная до неестественности лужайка вокруг и не белоснежные, как вставные зубы, дуомо и батистеро, – зрелище было бы душераздирающее. Пизанская башня – это итальянский Иа, к которому никак не придут Винни с Пятачком.

Венеция не производит впечатления города. Это большая коммуналка на воде. Там сложная система коридоров, закоулков, тупиков. Весёлая, бестолковая, неопрятная, с красивыми блестящими безделушками. Знаменитая площадь – большой двор, где раздвигаешь ногами голубей, как бумажный мусор. Ими можно играть в футбол – они не обидятся. Они этого даже не заметят. Фонтаны в Венеции – те же песочницы. Кафе – столы для доминошников. Там хорошо. Хотя домовой в этой коммунальной квартире не очень добрый. Венеция, конечно, место с чертовщинкой. А как ей быть другой? Все стихии здесь перепутались, как волосы у ведьмы. Всё это мило. Но на восьмой день мы, наконец, остановились в каких-то апартаментах около городка Фоллоника. Начался отдых. Фоллоника – это итальянская Сызрань. Ничего интересного в городе нет. Но дуомо и батистеро – это святое.

На море в Италии особенно остро чувствуешь себя белым человеком, потому что по пляжам бродят толпы негров, продающих всякую ерунду: тёмные очки, ремни, браслетики. Они приезжают на заработки из Африки. Продать им, кажется, почти ничего не удаётся. Скорее всего, они ходят туда-сюда, просто чтобы посмотреть на белых женщин. Некоторые из них наглые, некоторые забитые. Но все плохо пахнут.

С одним из них мы подружились. Его звали Маду.

Маду – высокий, худой, на редкость опрятный и симпатичный гвинеец. Говорит на чудовищном французском с яркими итальянскими заплатами. Или, наоборот, – на странном итальянском под острым французским соусом. Маду – философ. Меня он называет «Шеф-муж». Жену – «Его жена». Речь Маду перевести нелегко, но я попытаюсь.

Каждое утро Маду появляется около десяти. С глубоким вздохом сваливает с плеч огромную сумку. Садится на песок:

– Здравствуй, Шеф-муж, здравствуй, Его жена.

– Здравствуй, Маду, как дела?

– У Маду тяжёлый бизнес.

Слово «бизнес» он произносит гордо. Потом некоторое время сидит, философски ковыряется в пальцах ног. Потом спрашивает, глядя на море:

– Что делает в жизни Шеф-муж?

Я понимаю, что сегодня Маду в своём обычном философском настроении. С лёгким коммерческим привкусом.

– Шеф-муж – учитель, – отвечаю я.

– Это тяжёлый бизнес, – со знанием дела говорит Маду.

– Надо много говорить. Надо помнить много слов. Это не так легко.

Молчание. Маду усвоил очень важное правило: надо говорить немного и делать паузы, глядя в море. От этого слова приобретают вес.

– Шеф-муж и Его жена знают страну Гвинея?

В вопросе звучит лёгкий оттенок угрозы.

– Да, конечно, – отвечает Его жена. – Гвинея в Африке.

– Гвинея не в Африке.

Пауза. Надо изумиться.

– А где же? – изумляются хором «Шеф-муж» и «Его жена».

– Гвинея – в сердце Африки.

– А!

Маду снисходительно улыбается.

– Сердце Африки находится в Гвинее. Маду из Гвинеи. Там его Родина.

Большие желтоватые белки Маду, похожие на бильярдные шары, покрываются блестящим глянцем любви к родине.

– У тебя есть семья?

– У Маду есть жена.

– Красивая?

Ухмылка, которая говорит: подумай своей белой дырявой башкой, разве у бизнесмена Маду может быть некрасивая жена?

– У Маду самая красивая жена во всём центральном

квартале Уасу. Её бёдра – как ствол пальмы.

Маду почему-то внимательно смотрит себе на штаны.

– А, ну если как пальмы, тогда, конечно… А дети есть?

– У Маду только шесть детей.

Это сказано с досадой. Мало.

– Ух ты! И сколько же им лет?

Маду не торопясь загибает пальцы:

– Старшему сыну Маду шесть лет. Второму сыну Маду пять лет. Первой дочери Маду четыре года. Второй дочери Маду три года. Третьему сыну Маду два года. Третьей дочери Маду один год. У Маду три сына и три дочери. Самый

старший ребёнок Маду – сын. Самый младший ребёнок Маду – дочь. У Шефа-мужа и Его жены сколько детей?

– Один сын.

На лице у Маду боль сострадания. Он даже немного смущён, растерян. После паузы тактично:

– В восточном квартале Уасу у Маду есть друг. Колдун Тото. Он знает «траву ста сыновей». В следующем мае Маду может привезти траву. Шеф-муж и Его жена будут в Фоллонике в следующем мае?

– Мы не знаем, Маду. Возможно.

– Маду привезёт «траву ста сыновей». Она стоит недорого.

Молчание. Мы на этот раз ничего не говорим. Ждём. Маду тоже ждёт. Начинается бизнес. Какой-то виртуальный. Нам, понятно, не нужна никакая трава. И в Фоллонику мы больше, ясное дело, не приедем. Но это не важно. Удивительный человек Маду. Дипломат, философ, поэт. Прямо Грибоедов.

– В мае в Фоллонике очень хорошо.

Вот так. Не в лоб, не про цену. Про погоду. Он кружит над нами, как чёрный ворон.

– Фоллоника – хороший город, – продолжает Маду. – Он похож на Уасу.

– Уасу – твой родной город? – спрашивает Его жена.

– Уасу – родина Маду. Это сердце Гвинеи.

После паузы:

– Там живёт Тото.

Ещё пауза.

– В восточном квартале. Когда у Мбамбы совсем заболела жена, Тото дал ей «траву ста сыновей».

Ещё пауза. Искусственный зевок.

– Сейчас у Мбамбы двенадцать детей.

– Ух ты! Больше, чем у тебя?

– Конечно. Потому что Тото дал Мбамбе «траву ста сыновей». Она недорогая.

Мы молчим. Что будет дальше? Ну же, Мадушечка, не подкачай!

Но Маду на высоте. Он лениво показывает длинным ваксовым сверху и розовым снизу пальцем куда-то в жемчужную дымку моря. Держит его с минуту не опуская.

– Уасу там. Там жена Маду. Её бёдра – как ствол

пальмы.

Пауза.

– Уасу далеко. Как раз сейчас там цветёт «трава ста сыновей».

Пауза.

– Она совсем дешёвая. Пятьсот долларов пакет.

Ай да Маду!

– Ого! – восклицают Шеф-муж и Его жена. – А пакет-то хоть большой?

Маду небрежно показывает примерный размер пакета. Понять размер нельзя. Руки Маду как будто со всех сторон мнут невидимую пуховую подушку в воздухе.

– Средний пакет. Не большой и не маленький. Хороший пакет. Как раз такой, который стоит пятьсот долларов.

Это дёшево. По пять долларов за каждого сына. Хотя Шеф-мужу и Его жене Маду отдаст «траву ста сыновей» за четыреста девяносто пять долларов. Маду не жадный. Щедрость Маду нам очевидна.

– Ладно, Маду, – говорит Шеф-муж. – В следующем году мы обязательно приедем и купим «траву ста сыновей». Но совсем маленький пакет за десять долларов.

Маду нельзя узнать. Дипломат, Поэт и Бизнесмен уходят. Приходит Актёр. Качалов? Станиславский? Не знаю. Маду делает совершенно потерянное лицо:

– Десять долларов?!

Он шокирован, возмущён, обескуражен, убит. Он даже, кажется, бледнеет, если только негры умеют бледнеть.

– Десять долларов за «траву ста сыновей»?!

Пауза. Маду падает на песок и начинает хохотать. Он катается по песку. Хлопает себя по коленям и животу. Закатывает глаза. Дёргает ногами. Спектакль продолжается минут пять.

Если бы Станиславский в это время сказал Маду «не верю», я бы дал ему (Станиславскому) пощёчину. Театральной программкой спектакля «Чайка».

Наконец Маду успокаивается. Он вытирает слёзы, отчаянно качает головой, приговаривая:

– Десять долларов за «траву ста сыновей»!.. Десять долларов за траву!.. Жалко, этого не слышат Тото и Мбамба. Да… десять долларов… По десять центов за сына… Да… Шеф-муж – остроумный человек. Наверно, Его жена не скучает с ним… Да… Тото и Мбамба хорошо посмеялись бы. Маду утирает слёзы, качает головой. Садится. Смотрит на море. Задумчиво чешет пятку. Начинается новый налёт:

– Сегодня хороший день.

А ещё говорят, что это британцы придумали смол-ток про погоду.

– Такая погода в Уасу круглый год. Обычно в это время жена идёт на рынок. Все женщины в это время идут на рынок. И жена Маду тоже идёт. Медленно. И бёдрами она делает туда-сюда.

Пауза. У Маду нежно розовеют белки глаз.

– У неё бёдра, как ствол пальмы, раскачиваемый ветром. Я сейчас приду.

Маду вскакивает и быстрым шагом направляется к скалам. Это метрах в пятидесяти от нас. Минуты на три он пропадает за скалой. Тишина. Только чайки кричат, как быстро прокручиваемая плёнка. Маду возвращается умиротворённый и с хитрым огоньком в глазах. Походка, мимика, жесты у него королевские, даже имперские. Главная нота – снисхождение к нам и ко всему миру. Мир существует лично для Маду. Это ясно.

– Ладно, – говорит он, – четыреста девяносто.

Насколько же он русский, этот Маду! Ну чем наша торговля отличается от спора гоголевских мужиков, доедет ли колесо до Казани?

– Так и быть, мы согласны, – говорю я. – За год мы накопим четыреста восемьдесят долларов. И они твои. Только не забудь про траву.

– У Маду хорошая память. Четыреста восемьдесят пять.

– Согласны.

Пауза. Чего-то мы не понимаем. Этот разговор разве не окончен?

Нет. Маду задумчив.

– Собирать «траву ста сыновей» нелегко. Она растёт на горе Шаманов (мхатовская пауза).

– Там много змей. Однажды змея укусила Тото. Тото не вставал всю весну.

Пауза. Более, чем мхатовская.

– Как Маду скажет Тото, чтобы он шёл за «травой ста сыновей»? Он не может сказать: «Тото, вставай и иди на гору Шаманов, потому что Маду так хочет». Тото рассмеётся Маду в лицо и скажет: «Маду хитрый. Он хочет, чтобы Тото укусила змея».

Пауза. Вахтанговская.

– Ха-ха! – скажет Тото.

Снова пауза. Уже затрудняюсь определить, какая. Как это понимать? Нам, что ли, к змеям лезть на гору Шаманов вместо этого Тотошки?

– Тото будет долго смеяться. И позовёт Мбамбу вместе посмеяться над бедным Маду. Потому что это очень-очень нелегко – собирать «траву ста сыновей» на горе Шаманов. У Тото тяжёлый бизнес.

Интересное кино. А мы-то при чём?

– Когда у коровы хотят взять молоко, ей сначала дают травы, – говорит Маду.

А, вот оно что! Молодец, Маду. Лобовая атака. Прямо Покрышкин.

– И сколько же травы хочет твоя корова?

– Много травы – хорошее молоко.

– Ага. А не рановато ли ты хочешь накормить корову?

– Если корова вышла на траву, она должна есть.

– Много?

– Средне. Как все коровы.

Снова – неопределённое взбивание подушки.

– Говори.

– Если Маду скажет Тото: «Тото, вот тебе триста долларов, иди и собирай «траву ста сыновей», – Тото не будет смеяться.

– Да… Думаю, Тото будет плакать от счастья.

– Тото не будет плакать. Он спокойно возьмёт деньги и не будет бояться змей.

– Нет, Маду. Ты, конечно, извини, но триста долларов – это многовато.

– Маду может попробовать договориться с Тото за двести девяносто пять.

У Маду пятеричное мышление, по числу пальцев на руках и ногах.

– Дорогой Маду, к сожалению, мы не можем дать тебе даже пяти долларов, – говорит слегка озверевшая Его жена.

– Даже одного. Понимаешь? Это странно – отдать тебе кучу денег просто так на год. За какую-то траву. Которая нам к тому же не нужна. И потом подумай: приедем мы или нет? Приедешь ли ты? За год может всё измениться.

На лице Маду боль. Он как бы говорит: «Эх, Его жена, Его жена, такую песню испортила!» Маду смотрит на море. Бормочет себе под нос что-то подкожное, гвинейское. Потом произносит. С мейерхольдовской экспрессией: – Когда Маду приедет в Уасу, его обнимет жена. И его обнимут шесть детей. Они тёплые. Маду ляжет на пол, и шесть маленьких детей будут ползать по Маду, обнимать Маду и целовать Маду. Это хорошо, когда дома много детей. Они тёплые.

Хорошо, конечно, особенно если десять месяцев в году их, тёплых, не видеть.

– Маду уговорит Тото без денег.

Вот это правильно.

– Но Шеф-муж и Его жена за это купят у Маду тамтам. Он недорогой.

Ещё тамтама нам не хватало! Начинается торговля. Причём она изначально ведётся с тем условием с нашей стороны, что тамтам нам категорически не нужен и мы его не купим не только за пятьсот долларов, но и за пять. Торговля продолжается четыре дня. Приёмы, используемые Маду, удивительны. Мы узнаём, что звук тамтама действует почти так же, как «трава ста сыновей» (которая нам не нужна). Что если тамтам стоит в доме, то дом никогда не сгорит. Что внутри тамтама живёт добрый дух Уампу-Таки. Что Уампу-Таки – добрый синий человечек с большим жёлтым животом – отгоняет грозу, успокаивает разбушевавшиеся кишечные газы, прибавляет жирности материнскому молоку, отбивает память сплетницам, лечит женщин от худобы и, наконец, делает запах мужского пота особенно привлекательным для красавиц. Что, когда колдун из восточного квартала бьёт в свой тамтам, весь Уасу радостно смеётся и влюблённые немедленно уединяются в пальмовых рощах. Ну и так далее.

В день отъезда Маду принёс тамтам, который стоил уже всего пятнадцать долларов. Он самозабвенно бил в него и пел нам гвинейские песни о главном, он танцевал любимые танцы Тото и Мбамбы, отгонял от нас, как мух, каких-то зелёных демонов Нбенга, кусающих влюблённых в сердце и насылающих на них ревность. Кончилось всё обманом. С нашей стороны. Когда мы сказали, что тамтам всё равно не купим, потому что у нас не осталось денег, Маду заплакал и заявил, что он выбросит тамтам в море. Мы были непреклонны: «Как хочешь, Маду, но денег у нас нет». Тогда Маду сделал царственную, как у Корнеля с Расином, осанку и сказал:

– Тамтам ваш. Но у Маду есть одно условие.

– У нас нет денег, Маду.

– Маду не нужны деньги. Пусть Шеф-муж и Его жена поклянутся духом Уампу-Таки, что выполнят условие Маду.

Спорить было бесполезно. Положив руку на тамтам, как на Конституцию, мы поклялись духом синего желтопузого Уампу-Таки, что выполним условие Маду.

– Вот оно, условие Маду, – сказал Маду. – Когда дух тамтама подарит Шефу-мужу и Его жене маленького тёплого сына, прекрасного, как центральная площадь Уасу, Шеф-муж и Его жена назовут его Маду. Пусть Шеф-муж и Его жена клянутся.

– Клянёмся! – сказали мы хором. И я по привычке даже отдал Маду пионерский салют.

А что? Маду Владимирович. Не так плохо. На таможне у нас, разумеется, был перегруз. Из-за тамтама, который оказался очень тяжёлым. Вероятно, из-за жёлтого пуза Уампу-Таки. Мы договорились с каким-то любезным, но уже тёплым, как шесть детей Маду, дяденькой, что он переложит тамтам к себе. В самолёте про дяденьку мы не помнили, а в Москве забыли окончательно. Вспомнили про тамтам уже дома.

Прошло несколько лет. Что я помню? Венецианские маски? Жемчужную предрассветную дымку Тосканы? Рыжий, как моя старая замшевая куртка, Рим? Да, всё это я помню.

Но Маду…

Жалко, что у меня нет второго сына по имени Маду.

Кто знает, может, из него бы вышел Пушкин?

Владимир ЕЛИСТРАТОВ АЭРОФЛОТ №7-8 2003  
Рисунки Виктора Чижикова